Наследство последнего императора

Волынский Николай

Выступил вперед седовласый, но с молодым лицом поручик.

– Гражданин Романов! Я поручик Чертков – начальник вашего караула! – с выражением холодного торжества на лице представился он.

Я тут же узнал его! Я лично награждал этого поручика Георгиевским крестом в Могилеве. Это был отличившийся, храбрый офицер, взявший на себя командование ротой, когда был убит командир во время героического брусиловского прорыва. Я даже вспомнил, как его зовут.

– Здравствуйте, Александр Викентьевич! – как можно сердечнее сказал я, шагнул к нему и протянул ему руку для пожатия.

Неожиданно он спрятал обе руки за

спину и сделал два шага назад. Такого унижения я не испытывал никогда. Впервые за всю мою зрелую жизнь, слезы непроизвольно брызнули у меня из глаз, сердце вторично за последние сутки пронзила страшная боль – грудная жаба, приступ которой я с трудом перенес после подписания отречения, пережив при этом доселе не знакомый мне страх смерти.

– Голубчик, за что?! – воскликнул я.

– Гражданин Романов! – презрением в голосе ответил поручик Чертков, держа по-прежнему руки за спиной. – Я человек из народа. Когда народ протянул вам руку 9 января, молил о милосердии, сочувствии и помощи, вы не приняли его руки. Вы приказали стрелять в безоружный народ! – неожиданным дискантом крикнул он. – Посмотрите на ваши ладони! На них до сих пор несмытая детская кровь!

Я машинально посмотрел на свои ладони.

– Это не я не подаю вам руки! – продолжал кричать поручик. – Это трудовая Россия не желает вас знать отныне! Но она будет судить вас по закону революционной справедливости за все ваши преступления против России и трудящегося русского народа!

Будучи не в силах пошевелиться, я все еще стоял с протянутой рукой, как нищий на церковной паперти, словно молил о подаянии. Слезы текли у меня по лицу – я не мог с собою справиться. В тот момент я, очевидно, представлял собой довольно жалкое зрелище, так что даже солдаты смущенно отвернулись, делая вид, что изучают стены вестибюля.

– Вы, – жестко сказал поручик, – как лицо, находящееся под арестом, обязаны беспрекословно подчиняться следующим правилам внутреннего распорядка. Сейчас вы будете препровождены в отведенное вам помещение, где вы будете находиться под стражей.

– И долго? – спросил я.

– Ровно столько, сколько будет определено необходимостью, – отрезал Чертков.

– Какое помещение?

– Ваш рабочий кабинет. Белье вам снесут. Водопровод, канализация и освещение действуют.

– Душевно вам признателен, – невозмутимо сказал я: ко мне стало возвращаться самообладание и чувство юмора – того, что называют «юмором висельника».

Поручик бросил на меня взгляд, полный раздражения, но довольно сдержанно продолжил:

– Вы обязаны также беспрекословно подчиняться любому требованию караула.

– Даже если оно окажется незаконным?

– Что значит «незаконным»? – вскинулся Чертков. – Разве требование караула выполнять установленные предписания может быть незаконным?

– Вполне может быть! – заметил я. – Разве так уж невероятно – вдруг караул передаст мне револьвер и потребует стрелять в поручика Черткова? Что я должен делать? «Выполнять беспрекословно»?

Чертков нахмурил брови, видимо, не понимая, всерьез я говорю или издеваюсь. Наконец решил разрубить «гордиев узел»:

– Гражданин арестованный! Вы все прекрасно понимаете. Не советую дальше шутить в таком же духе: вас могут не понять! И последствия для вас могут оказаться совсем иными. Следуйте за мной!

Я не двинулся с места.

– Нет, –

твердо заявил я. – Я хочу видеть свою семью.

– Следуйте за мной! – раздраженно повторил Чертков.

– Нет! – снова, еще тверже, возразил я. – Мне надобно сначала видеть моих детей. Мои дети серьезно больны, и вы не дадите мне, отцу, их видеть?

– Такого приказа у караула нет, – несколько сбавил тон поручик. – Наоборот, есть приказ изолировать вас от любых встреч с другими лицами.

– Послушайте, Чертков, – проникновенно и даже дружески заговорил я. – Я мчался сюда из Ставки. Поезд шел разными объездными путями, чтобы как можно быстрее оказаться здесь. Я очень хорошо представлял себе, что меня здесь встретят не шампанским и не салютом. Поверьте, я все очень хорошо представлял себе и ясно сознавал, что сразу попаду под арест, а может быть, исход моего приезда будет еще хуже: когда случается революция, многие забывают и Божий закон, и людской. И любое преступление легко можно списать на «революционную необходимость». Любое убийство. Но я все равно приехал, чтобы попасть сюда вам под арест, но этой ценой увидеть своих детей, которые тяжело и опасно больны!.. И вот вы мне этого не позволяете. Вы сажаете меня под замок, как преступника. Но кто признал меня преступником? Какой суд? Какая власть? Какой закон?! Нет такого судьи, нет такого закона и нет такой власти! Вам не кажется разве, что те лица, кто отдает вам такие приказания, просто преследуют свои личные или, как говорят в народе, шкурные интересы?

Мне показалось, что народное словечко «шкурные» вовремя пришло мне в голову, потому что неожиданно зароптали и тихо запротестовали солдаты.

– Ваше благородие, – сказал один из них, пожилой, по виду из крестьян. – А про детей-то, чтоб запретить родителю увидеть хворых, никакого приказания не было! Нельзя ж так, чтоб родного отца к дитю не пустить. Мы ж не звери какие, не жандармерия! Надо бы сполнить отцовску просьбу.

– Запрещено, – повторил Чертков, однако, уже не так уверенно. – Но так будет лучше и для ваших детей… Сейчас ночь. Стоит ли их беспокоить? Днем все выясните.

В этих его словах прозвучало уже что-то человеческое.

– Но как они? В каком состоянии? – спросил я.

Поручик пожал плечами:

– Не могу знать. Но днем врач говорил, кажется, что сегодня лучше, чем вчера.

Именно при этих словах показался доктор Боткин. Спускаясь с лестницы, он кланялся уже издалека и заговорил, приближаясь:

– Да, Ваше величество, действительно, лучше. Доброго вам здоровья! – грустно приветствовал он меня.

– Здравствуйте, Евгений Сергеевич! – я сердечно пожал ему руку. Как мне показалось, он погрузнел и побледнел с тех пор, как я его видел в последний раз – Вот, видите, как все теперь оборачивается…

Он кивнул, всем видом своим показывая, что не хотел бы обсуждать мое новое положение.

– Всем теперь стало лучше, Ваше величество, – повторил он. Только у Ольги Николаевны еще держится тридцать восемь с половиной, но, с Божьей помощью, ждем перемен к лучшему.

– Тиф?

– Нет, к счастью, Ваше величество, – ответил Боткин. – Корь. Обычная детская корь. Но в старшем возрасте она всегда переносится тяжелее, чем в раннем.

– А ее величество… Александра Федоровна? Не заразилась? – спросил я. – Она в детстве, кажется, корью не болела.