Настанет день
Шрифт:
— Боже милостивый, Томас.
— И в самом деле милостивый, любимая.
Он улыбнулся ей, пытаясь сообразить, когда в последний раз это делал. Она ответила тем же, и он попробовал вспомнить, когда в последний раз видел ее улыбку.
— Ты промок до костей.
— Мне это было необходимо.
— Садись. Давай я принесу тебе полотенце.
— Все в порядке, дорогая.
Она достала полотенце из бельевого шкафа и снова подошла к нему.
— У меня есть новости о Джо. — Глаза у нее влажно блестели.
— Ради всего святого,
Она обернула полотенце вокруг его головы и заговорила таким тоном, словно они обсуждали потерявшегося кота:
— Представляешь, он объявился у Эйдена.
До того как Джо удрал, она сидела запершись у себя в комнате: бракосочетание Дэнни совсем лишило ее сил. Но когда мальчишка сбежал, она вышла и принялась за уборку, сообщив Томасу, что вновь стала собой, и попросив его оказать ей любезность и найти их сына. А когда она не убиралась, то бродила из комнаты в комнату. Или вязала. И постоянно спрашивала его, что он предпринимает, чтобы отыскать Джо. Она вела себя и говорила как встревоженная мать, но общающаяся не с мужем, а с каким-нибудь постояльцем. Томас уже давно утратил с ней душевную связь, довольствуясь той нежностью, которая иногда звучала в ее голосе, но редко отражалась в ее глазах, постоянно чуть-чуть возведенных, точно она беседует лишь сама с собой. Нет, он не знал эту женщину. Он не сомневался, что любит ее, потому что они много лет вместе, потому что они притерлись друг к другу, но годы же их и развели, выхолостив их союз, превратив его в некое подобие отношений между хозяйкой бара и самым постоянным завсегдатаем. Любишь по привычке, а еще потому, что нет ничего лучшего.
Но в том, что касается их брака, вина лежала только на нем. Она была девчонкой, когда они поженились, и он обращался с ней как с девчонкой, но однажды утром, бог весть сколько лет назад, проснулся и захотел, чтобы на ее месте оказалась зрелая женщина. Но было уже слишком поздно. Так что он любил ее памятью. Любил ее какой-то частью своей личности, которую давно перерос, потому что сама-то она не выросла. И она его любила (хоть он уже в этом не был уверен) потому, что он не разбивал ее иллюзий.
«Как же я устал», — подумал он. Но вслух сказал:
— Он у Эйдена?
— Да, он там. Эйден звонил.
— Когда?
— Не так давно. — Она поцеловала его в лоб: за последнее время он ничего подобного припомнить не мог. — Мальчик в безопасности, Томас. Чаю?
— Он его приведет, Эллен?
— Он сказал, что Джо хочет провести у него ночь, а Эйдену надо на собрание.
— Ах на собрание.
Она открыла буфет, чтобы достать чашки.
— Эйден сказал, что приведет его утром.
Томас прошел к телефону, стоявшему в коридоре, и набрал домашний номер Марти Кенелли, жившего на Четвертой Западной. Портфель он положил под телефонный столик. Марти ответил на третьем гудке. Как всегда, в трубку он не говорил, а кричал:
— Алло! Алло! Алло!
— Марти, это капитан Коглин.
—
— Это я, Марти. Нужно, чтобы ты пригнал машину.
— В такой дождь ее будет заносить, сэр.
— Я не спрашивал, будет ее заносить или нет. Пригони ее сюда. Даю тебе десять минут.
— Есть, сэр!
Когда Томас вернулся на кухню, чайник уже почти закипел. Он снял рубашку и вытерся тем же полотенцем. Заметил, как поседели у него волосы на груди, и перед ним мелькнуло видение: его собственное надгробие. Он прогнал его, полюбовавшись на свой плоский живот и бицепсы. Пожалуй, если не считать старшего сына, он и теперь, в свои закатные годы, ни с кем не побоялся бы сойтись в рукопашной.
Ты уже почти три десятка лет как в могиле, Лиам, а я вот по-прежнему крепко стою на ногах.
Эллен повернулась к нему от плиты и увидела его голый торс. Она отвела взгляд. Томас вздохнул.
— Господи, женщина, это ведь я. Твой муж.
— Прикройся, Томас. Соседи.
Соседи? Она почти никого из них толком не знала. А тех, кого знала, не слишком-то уважала.
«Бог ты мой, — думал он, проходя в спальню и надевая чистую рубашку и чистые брюки, — как два человека, живя бок о бок, сумели потерять друг друга из виду?»
Однажды он завел себе подружку. Лет шесть она жила в отеле «Паркер-хаус», транжирила его деньги направо и налево, но всегда встречала его выпивкой, когда он приходил, и смотрела ему в глаза, когда они разговаривали, смотрела в глаза даже в постели. А потом она влюбилась в коридорного, и они уехали в Балтимор. Звали ее Ди-Ди Гудвин, и когда он клал голову на ее обнаженную грудь, то чувствовал, что может говорить что угодно, закрыть глаза и быть кем угодно.
Когда он вернулся на кухню, жена подала ему чашку, и он начал стоя глотать чай.
— Ты опять уходишь? В субботу?
Он кивнул.
— Я думала, сегодня ты останешься дома. Мы бы могли побыть вместе, Томас.
«И чем заняться? — хотелось ему спросить. — Ты станешь пересказывать последние новости от заокеанской родни, которую мы сто лет не видели, а как только я открою рот, ты вскочишь и опять начнешь прибираться. А потом у нас будет молчаливый ужин, а потом ты скроешься в своей комнате».
— Я привезу Джо.
— Но Эйден сказал…
— Не важно, что сказал Эйден. Джо мой сын, и я его доставлю домой.
— Я застелю ему кровать, — отозвалась она.
Он кивнул и завязал галстук. Дождь прекратился, но в доме им по-прежнему пахло, и на заднем дворе капли по-прежнему стучали по листьям, но Томас видел, что небо проясняется.
Наклонившись, он поцеловал жену в щеку:
— Я вернусь с нашим мальчиком.
— Ты не допил чай.
Он взял чашку и осушил ее до дна. Поставил обратно на стол. Снял канотье со шляпной вешалки, опустил на голову.