Наставники. Коридоры власти(Романы)
Шрифт:
Глава восемнадцатая
ТРЕВОГА
Найтингейл, предъявив Джего свои требования, притих — то ли успокоился, то ли перестал думать о должности наставника. По мнению Брауна, он просто понял, что ничего сейчас не добьется и что ему выгодней переждать. Браун не давал нам забыть о намерениях Найтингейла:
— Я согласен, он очень неуравновешен, и его противоречивые чувства вы понимаете, наверно, лучше, чем я, но сейчас-то он, по-моему, твердо знает, чего хочет. И это
Браун был совершенно прав. Я уже научился у него предугадывать характер человеческих поступков и обуздывать, когда нужно, свое психологическое воображение. Однако и я был прав: Найтингейла терзало сейчас тревожное беспокойство, которое человек не в силах унять: сначала его мучает какая-нибудь одна забота — должность наставника, например, — он обдумывает, как ее добиться, предпринимает для этого какие-то шаги и ненадолго успокаивается; но вскоре его начинают одолевать другие заботы, и все начинается сначала. Найтингейла заботило сейчас голосование в Совете Королевского общества — Совет должен был собраться в марте, — и он тревожно гадал, примут ли его наконец в Общество, осуществится ли его заветная мечта.
Каждую весну овладевала Найтингейлом эта мучительная тревога. Она походила на медленную пытку — ведь если должности наставника он мог как-то добиваться, то тут ему оставалось только ждать, и это приводило его в отчаяние.
Кроуфорд во второй уже раз замещал в Совете Общества какого-то умирающего старика. Рассказывая нам об этом, он был по-всегдашнему невозмутим. Найтингейл слушал его, угрюмо нахмурившись, но все же не выдержал и спросил:
— Вы знаете, когда будут известны результаты голосования?
Кроуфорд полистал свою записную книжку.
— В марте. — Он назвал точную дату. — Но опубликуют их месяца через два после этого. Вас интересует какой-нибудь определенный человек?
— Д-да!
Тут уж Найтингейла понял даже Кроуфорд.
— Вы говорите о себе?
— Да.
— Простите, я сразу не сообразил, — равнодушно извинился Кроуфорд. — Я ведь работаю в другой подкомиссии, у нас с вами разные специальности. По-моему, я ничего не слышал о химиках. Или просто не обратил внимания. Но если мне удастся узнать что-нибудь определенное, я скажу вам. Вся эта никому не нужная секретность кажется мне чепухой.
Фрэнсис Гетлиф внимательно слушал их разговор, а потом, когда мы вышли вместе с ним из профессорской и дверь за нами закрылась, сказал:
— Неужели никто не избавит его от этой муки?
— Ты что-нибудь знаешь?
— Я слышал фамилии химиков. Разумеется, его там нет. Он не включен даже в списки кандидатов. Его никогда не выберут в члены Общества.
— Вряд ли кто-нибудь скажет ему об этом.
— Еще бы.
— А когда, кстати, выдвинут твою кандидатуру? — спросил я Фрэнсиса, забыв о нашей размолвке.
— Когда я буду уверен, что меня изберут — изберут через три или
— Ты собираешься сделать первую попытку будущей весной?
— Собирался. Я надеялся, что тогда к сорок второму году я пройду в члены Общества. Но все поворачивается не совсем так, как мне хотелось бы, — с горькой откровенностью сказал Фрэнсис.
— Тебе последнее время не везло? — спросил я.
— Да, пожалуй, — ответил он. — На мою работу почти не обратили внимания. Но дело не только в этом. Я работал хуже, чем мог.
— У тебя еще много времени впереди, — сказал я.
— Много, — согласился Фрэнсис.
Никто из нас, подумал я, не относится к себе так требовательно, как он.
Недели через три, зайдя после ленча в привратницкую, я услышал голос Найтингейла. Меня поразил его тон, и я вспомнил, что сегодня должно выясниться, кого из кандидатов избрали в Королевское общество.
— Если на мое имя придет телеграмма, — говорил Найтингейл привратнику, — пришлите мне ее тотчас же. Я буду у себя до самого обеда. Тотчас же — вы меня поняли?
День был пронзительно холодный: зима прогнала неустойчивую февральскую весну, наползли свинцовые тучи, и часа в четыре уже стемнело. Я читал, сидя у камина, а потом позвонил дворецкому и заказал чай, чтобы выпить его до прихода студента. Дожидаясь официанта, я подошел к окну. В морозном воздухе кружились редкие снежинки; стуча по каменным плитам шипами футбольных бутс, через дворик прошло несколько старшекурсников, их голые коленки посинели от холода, изо рта облачками белого пара вырывалось теплое дыхание. Потом я увидел Найтингейла — он шагал в сторону привратницкой. Студенты громко и весело перекликались, но Найтингейл, казалось, не замечал их.
Спустя минуту он прошел назад — медленно и понуро; он явно не чувствовал холода. Телеграммы не было.
Сидя за обедом в трапезной — с мертвенно-бледным, неестественно напряженным лицом и словно бы высеченными на лбу морщинами, — он то и дело прикладывал руку к затылку, так что Льюку, который сидел с ним рядом, в конце концов стало не по себе. Он несколько раз взглядывал на это бледное, изнуренное, мрачное лицо, порывался заговорить, но сдерживался. Потом спросил:
— У вас все в порядке, Найтингейл?
— Что значит — все в порядке? — огрызнулся Найтингейл. — Разумеется, у меня все в порядке. Что это вам пришло в голову?
Льюк покраснел, но все же ответил:
— Мне показалось, что вы, может быть, переработали. У вас такой утомленный вид…
— Переработал? — повторил Найтингейл. — Вы думаете, это самое худшее, что может случиться?
Льюк пожал плечами, неслышно выругался, и тут наши взгляды встретились. Последнее время Льюк говорил о себе с горестной насмешкой: у него не ладилась работа, и он сидел в лаборатории с утра до ночи. Уж ему-то было известно, что это значит — переработать.