Наставники
Шрифт:
Я с тревогой думал не только о ректоре и его домашних, но и о Рое. Он вел себя так, словно у него начинался приступ депрессии. И мне вовсе не стало спокойней, когда он, даже не рассказав, что было в Резиденции, настойчиво потащил меня на какую-то вечеринку. Мы оба понимали, что ему не миновать приступа. И его лихорадочно приподнятое настроение испугало меня больше самой мрачной тоски.
На вечеринке он был приветливым и веселым, но когда мы вернулись под утро в колледж, он посмотрел на освещенное окно ректорской спальни и сказал:
– Как ты думаешь,
Мы стояли у стены дома, глядя на светящееся окно. В небе сверкали звезды, дворик тонул в сонной предутренней тишине.
Рой проговорил:
– Я никогда еще не встречался с таким мучительным одиночеством.
Потом, сидя у камина в своей гостиной, он рассказывал мне, с острой проницательностью горького сочувствия, о Ройсе и леди Мюриэл. Их брак был не особенно удачным. Ройс мог бы принести счастье многим женщинам, но пробудить чувства леди Мюриэл не сумел. А про нее – уже перед самой свадьбой – ее тетка сказала Ройсу страшные слова: «Предупреждаю вас – она совершенно бездушная женщина». Леди Мюриэл на многих производила такое впечатление, но Рой всегда говорил, и я верил ему, что мы ошибаемся. Действительно, ее чувства разбудить было нелегко, и Ройсу не удалось этого сделать. Они прожили вместо двадцать пять лет, у них были дети, но, как сказал мне Рой, она никогда не понимала своего мужа.
– Бедняжку вечно сбивали с толку его шутки, – заметил Рой.
Однако они полностью доверяли друг другу, и сегодня ей пришлось сказать ему, что он умирает. По мнению Роя, она собралась с духом и без всякой подготовки выложила мужу всю правду.
– Она всегда считала, что не умеет найти с ним общий язык, – рассказывал Рой. – И сегодня ей было особенно тяжко. Ее истерзала мысль, что любой другой человек наверняка отыскал бы задушевные, верные слова, а она за всю жизнь так и не научилась с ним разговаривать.
Порой нам казалось, что Ройс обо всем догадывается, но мы ошибались. Правда потрясла его. Он не стал упрекать жену. Леди Мюриэл не помнила в точности, о чем он говорил, да он, как она передавала потом Рою, почти ничего и не сказал.
«Трудно жить без будущего», – только эту фразу она и запомнила.
Но тяжелее всего ей было видеть, что он даже не вспомнил про нее, думая о близкой смерти. «Он всю жизнь почти не замечал меня, а тут и вовсе забыл, что у него есть жена», – со слезами на глазах пожаловалась она Рою.
Эта жалоба заставила Роя с горечью подумать о человеческом эгоцентризме и одиночестве. Они прожили вместе всю жизнь. Она открыла ему правду – и увидела, что он думает только о своей смерти, как будто жены у него просто не было.
Когда леди Мюриэл ушла и ее сменила Джоан, он попросил, чтобы к нему никого не пускали.
Рой сказал:
– Мы все обречены на одиночество. Каждый из нас. На полное, абсолютное одиночество.
Немного погодя он добавил:
– Если ее мучает сейчас одиночество, то, подумай, – каково сейчас ему! Подумай, каково это – знать, что на днях ты обязательно умрешь!
18. Тревога
Найтингейл,
– Я согласен, он очень неуравновешен, и его противоречивые чувства вы понимаете, наверно, лучше, чем я, но сейчас-то он, по-моему, твердо знает, чего хочет. И это беспокоит меня больше всего. У Найтингейла появилась вполне определенная цель, и он еще испортит нам немало крови.
Браун был совершенно прав. Я уже научился у него предугадывать характер человеческих поступков и обуздывать, когда нужно, свое психологическое воображение. Однако и я был прав: Найтингейла терзало сейчас тревожное беспокойство, которое человек не в силах унять: сначала его мучает какая-нибудь одна забота – должность наставника, например, – он обдумывает, как ее добиться, предпринимает для этого какие-то шаги и ненадолго успокаивается; но вскоре его начинают одолевать другие заботы, и все начинается сначала. Найтингейла заботило сейчас голосование в Совете Королевского общества – Совет должен был собраться в марте, – и он тревожно гадал, примут ли его наконец в Общество, осуществится ли его заветная мечта.
Каждую весну овладевала Найтингейлом эта мучительная тревога. Она походила на медленную пытку – ведь если должности наставника он мог как-то добиваться, то тут ему оставалось только ждать, и это приводило его в отчаяние.
Кроуфорд во второй уже раз замещал в Совете Общества какого-то умирающего старика. Рассказывая нам об этом, он был по-всегдашнему невозмутим. Найтингейл слушал его, угрюмо нахмурившись, но все же не выдержал и спросил:
– Вы знаете, когда будут известны результаты голосования?
Кроуфорд полистал свою записную книжку.
– В марте. – Он назвал точную дату. – Но опубликуют их месяца через два после этого. Вас интересует какой-нибудь определенный человек?
– Д-да!
Тут уж Найтингейла понял даже Кроуфорд.
– Вы говорите о себе?
– Да.
– Простите, я сразу не сообразил, – равнодушно извинился Кроуфорд. – Я ведь работаю в другой подкомиссии, у нас с вами разные специальности. По-моему, я ничего не слышал о химиках. Или просто не обратил внимания. Но если мне удастся узнать что-нибудь определенное, я скажу вам. Вся эта никому не нужная секретность кажется мне чепухой.
Фрэнсис Гетлиф внимательно слушал их разговор, а потом, когда мы вышли вместе с ним из профессорской и дверь за нами закрылась, сказал:
– Неужели никто не избавит его от этой муки?
– Ты что-нибудь знаешь?
– Я слышал фамилии химиков. Разумеется, его там нет. Он но включен даже в списки кандидатов. Его никогда не выберут в члены Общества.
– Вряд ли кто-нибудь скажет ему об этом.
– Еще бы.
– А когда, кстати, выдвинут твою кандидатуру? – спросил я Фрэнсиса, забыв о нашей размолвке.