Наставники
Шрифт:
Браун позвал к себе Винслоу, Кроуфорда, Пилброу, Калверта и меня. Мне этот вечер – как и многие другие в то лето – показался пыткой. Тихая майская погода как-то особенно заметно подчеркивала гармоничную красоту нашего колледжа; Браун угощал нас удивительно хорошим вином; но мрачность Роя тревожила меня сверх всякой меры: я со страхом ждал от него какой-нибудь неистовой вспышки. Я просто не мог думать в тот вечер ни о чем другом.
Дважды мне удалось дать ему знак, что надо сдерживаться. Его уже терзала депрессия, но он еще владел своими чувствами, однако несчастья
– Какие уж там успехи у полуграмотных! Хорошо, если этот несчастный юнец сможет прочитать экзаменационное задание.
Рой уловил в его тоне грустное уныние и помрачнел еще больше. Но тут, к счастью, Браун опять предложил нам выпить. Было уже десять часов, однако солнце только что село, и островерхую крышу перед брауновским окном золотили лучи вечерней зари. В одном из соседних колледжей на ежегодном майском балу играл оркестр; легкий ветерок доносил до нас приглушенную музыку и запах цветущей акации.
Пилброу взял на себя обязанности распорядителя. Он прекрасно разбирался в винах и в свое время научил этому Брауна. Его лысина мягко поблескивала в вечерних сумерках, а когда около полуночи стало темно и Браун включил свет, засверкала, как бильярдный шар; однако, если не считать раскрасневшихся щек, Пилброу ничуть не менялся, хотя пустых бутылок становилось все больше. Он ловил чей-нибудь взгляд и спрашивал, что мы чувствуем – в начале, середине и конце каждого глотка. Сам он уже попробовал – в разных сочетаниях – все десять сортов кларета. Потом посмотрел на нас и уверенно сказал:
– Да, вряд ли вы станете настоящими знатоками. Разве что наш хозяин…
– Ну, хозяину тоже далеко до вас, мой дорогой учитель, – усмехнувшись, проговорил Браун.
Рой пил больше нас всех. В его глазах уже зажегся опасный огонек. Он заговорил с Винслоу – и тут я предостерег его в первый раз. Он грустно улыбнулся и умолк.
А Винслоу все время думал о своем сыне.
– Для меня будет огромным облегчением, – смиренно и без всякого сарказма сказал он, – если экзаменаторы сочтут его знания удовлетворительными.
– Я уверен, что сочтут, – успокоительно заметил Браун.
– Совершенно не представляю себе, что с ним будет, если он провалится, – сказал Винслоу. – Способностей к наукам у него, конечно, нет. И все же мне кажется, что он не совсем бездарен. По-моему, он очень достойный юноша. И если его сейчас не завалят, то он может стать весьма незаурядным человеком – я искренне в этом убежден.
Никогда еще Винслоу не говорил так откровенно. Но через несколько минут он собрался с силами и обрел свой обычный саркастический тон. Он заставил себя сказать Брауну:
– Мой дорогой коллега, я понимаю – вам пришлось заниматься с очень тупым учеником. Сочувствую и пью за ваше здоровье.
Браун настоял, чтобы они выпили за успехи юного Винслоу.
– Разрешите, я налью вам еще вина. Какого вы хотите? По-моему, бокал для латурского у вас до сих пор сухой.
Перед каждым из нас стояло по
– Благодарю вас, наставник. Вы очень любезны. Очень.
Кроуфорд благосклонно разглядывал хрустальные и серебряные бокалы, бутылки с кларетом, раскрасневшиеся лица гостей – в комнате царило непринужденное и дружеское веселье. На западе мягко золотились отблески вечерней зари. Во дворике слышались голоса и смех – группа наших студентов отправлялась в соседний колледж на бал.
– Трудно представить себе реальную обстановку в мире, когда пользуешься вашим гостеприимством, Браун, – проговорил Кроуфорд. – Ведь если взглянуть на сегодняшний мир глазами холодного аналитика, то нельзя не заметить, что он катастрофически неустойчив. Но в такой вечер этому просто невозможно поверить.
– А так всегда, – неожиданно заметил Пилброу. – Я вот участвовал в двух революциях… вернее, не то чтобы участвовал – просто был свидетелем. И знаете – увидишь из окна вагона молодую женщину, которая нежится в лучах утреннего солнышка, и не можешь поверить, что все уже началось.
– Да, сегодня невозможно поверить, что нам придется расхлебывать ту горькую кашу, которую заварили политические единомышленники Брауна, – сказал Кроуфорд. – Я думаю, мне навеки запомнится сегодняшний вечер…
– Да! Да! Вы совершенно правы! – вскричал, поблескивая глазами-пуговками, Пилброу. Он, вместе с Кроуфордом, пустился в рассуждения об европейских событиях; бутылки быстро пустели, а Пилброу объяснял, какую именно кашу нам придется расхлебывать, – через три недели он уезжал на Балканы, чтобы увидеть все собственными глазами. Семидесятичетырехлетний старик, он был взволнован предстоящей поездкой, как мальчишка.
Когда Пилброу энергично поддержал Кроуфорда, Брауна охватила тревога; но вот старик заговорил о своих путешествиях, и Браун успокоился; несмотря на молчаливость Роя и тревожное беспокойство Винслоу, он считал, что задуманная им примирительная встреча прошла вполне удачно.
Выйдя от Брауна, мы с Роем решили прогуляться по парку. Ветерок утих, на вековых буках не шевелился ни один лист. Полная луна висела в безоблачном небе, словно огромный фонарь, воздух был напоен ароматом цветущих акаций. Рой долго молчал, а потом, как бы в утешение нам обоим, сказал:
– Сегодня ночью я усну.
Когда на него наваливалась депрессия, он не спал по четыре, а то и по пять ночей кряду. Одинокий, предоставленный собственным угрюмым мыслям, лежал он ночами в своей спальне, но наконец его нервы не выдерживали, он подымался в мою квартиру и будил меня. Не съездим ли мы к друзьям в Лондон? Или, может быть, просто отправимся гулять – на всю ночь?
Мрачная подавленность, подавленность, перемежаемая вспышками лихорадочного возбуждения, исподволь овладевала им в течение нескольких последних недель. Он не мог с ней справиться – да и как справишься с болезнью? А когда депрессия вступала в самую острую фазу, ему казалось, что он уже не избавится от нее до конца жизни.