Настоящие
Шрифт:
Вот провокатор! Тема подобных отношений была в интернате строго запрещена, и Рауль слегка растерялся.
— Я имею в виду, в одной квартире? — уточнил Радал. Блонди облегчённо вздохнул. «Надо же, — подумал он. — С чего бы такое внимание к Клео? Или просто предлог?»
— Да, — подтвердил он, — иногда. У Клео есть собственные апартаменты… — Рауль с сожалением провёл рукой по молодой траве, словно погладил. — Счастливый ты, Радал. Хотел бы я так — никуда не торопиться, в лес ходить гулять, когда захочется. Ладно, пойдём…
— Я не счастливый, — подумав,
— Заинтриговал. Пошли поглядим твоё творение.
Действительно, можно из простого сделать очень сложное. Радал собирал осенние листья во время своих частых отлучек в лес. Потом сушил, прижав прессом, резал на крошечные кусочки и склеивал. Нет, пожалуй, всё-таки это не коллаж. Скорее мозаика. Картина была большая и поначалу казалась набором невнятных цветовых пятен всех оттенков осени — от светло-жёлтого до буро-коричневого. Но стоило присмотреться, и происходило чудо.
Сначала Рауль увидел берег ручья, взгляд зацепился за настоящие травинки, а потом глаз «поймал» воду, блики, туманную стену деревьев, детализированных, как потом оказалось, весьма тщательно. После взгляд различил небо и птичью стаю…
— Отойди подальше, это нельзя смотреть близко, — предупредил Радал. — Издали лучше видно.
… Простая деревянная рама казалась окном, за которым неспешно тёк лесной ручей, уходящий куда-то к деревьям, и улетали птицы — туда, где вечно тепло и осень не бывает столь пронзительно-печальной.
— Нельзя вешать на свет, — пояснил Радал. — Листья выцветут. Я составом покрыл, но мало ли что.
— Очень интересно, — проговорил Рауль, разглядывая картину. — Я отдам Клео, но, Радал, что за пейзаж на этой картине? Откуда ты…
Рауль не договорил, лишь вопросительно посмотрел на мальчика.
— Что — откуда? — искренне удивился Радал.
— Где ты видел этот пейзаж?
Мальчик задумался. Нахмурился, пожал плечами.
— Нигде, — ответил он. — Я его придумал. А тебе он что-то напоминает?
Рауль тряхнул головой, отгоняя наваждение.
«Напоминает» было слишком мягко сказано. На картине ожил пейзаж из его сна. Несколько раз Рауль уже стоял на берегу этого ручья и смотрел на текущую воду. Случайность?
— Я видел это место во сне. — Рауль пристально посмотрел на Радала и сел на диван. — «В тебе это — живое, оно смертно», так ты, кажется, сказал?
Радал опустил глаза. Он не мог ничего объяснить, даже если бы хотел. Иногда он говорил словно против воли, слова рождались сами по себе, он понимал их смысл, лишь произнеся. Про живое и мёртвое было сказано именно так. И что подарок был сделан для Клео — тоже была игра подсознания, импровизация.
Для Рауля он почти два месяца выклеивал картину. Он уже раз десять видел этот пейзаж. Но признаться было выше всяких сил.
— Я не знаю, — выдавил наконец Радал.
— Странно. Но всё равно этот пейзаж тебе знаком. Что же, нам снятся одинаковые сны? В совпадения, знаешь ли, я не верю. Скорее, olore malle… —
— Да незнаком он мне!.. — Радал отвернулся. — А что такое olore malle? — спросил он после короткого молчания.
— Дорога грёз, — ответил Рауль. — Не слыхал? Старинный термин, из литературы двадцатого века. Собирательное название для разного рода ментальных взаимопроникновений, если говорить по-человечески. Ты помнишь свои сны? Или забываешь? Вот я, например, избирательно. Но этот помню отлично.
— Мало помню, — осторожно ответил мальчик. Отошёл к окну, присел на широкий подоконник. — У меня много заданий, некогда.
Непонятно зачем — но ложь. Чем старше Радал становится, тем меньше между ними правды. Вежливость, воспитание — да, да, да. И глухая каменная стена. Лишь иногда возможны такие неожиданности, как сегодня.
— Интересно, что это всё значит, — пробормотал Рауль тихо. — Жаль, нет здесь Сэфес. Они, может быть, сумели бы разобраться. Я совсем разучился понимать образы. — Он помолчал. Посмотрел в ночное окно. — Да и ты, Радал, сам не свой. Отчуждённый. Ещё и лукавишь зачем-то, словно не доверяешь.
— Я доверяю, — вымученно улыбнулся мальчик. — Надо завернуть пейзаж, листья хрупкие.
— Завернём, не бойся, — сказал Рауль. — Кстати, а я случайно не знаю того мальчика, которому, ты говорил, снятся мёртвые люди?
— Нет, — ответил Радал. — Он… его перевели. Вчера перевели, в другой интернат. И он комм потерял.
У Радала была поразительная способность — врать он не умел совершенно. А вот обезоруживающе улыбаться умел отлично. Что сейчас и делал: сидел на фоне тёмного окна, покачивая ногой, и улыбался — открыто, непринуждённо. А каменная стена с каждой секундой становилась всё прочнее.
— Про такое говорят: врёт, как сивый мерин, — вспомнил старинную поговорку Рауль, улыбнувшись в той же невинной манере. — А если я сейчас вызову базу данных интерната и окажется, что никого никуда не переводили ни вчера, ни за весь месяц? Я же эмпат, я слышу ложь, во всяком случае прямую. Впрочем, не хочешь, не рассказывай. Но имей в виду, что кошмары просто так не снятся. Равно как и такие, — он кивнул на картину, — милые ручейки. Это значит — что-то неладно на душе.
— Оставь меня в покое, — ещё шире улыбнулся Радал. — Даже если у меня есть кошмары, я имею право спросить у тебя совета так, чтобы ты потом не копался во мне? Я задал вопрос и хотел получить на него ответ. Ты мне не ответил. Ну и ладно. Значит, ещё не время.
— Извини, — сказал Рауль. — Эвенская прямота меня подводит. Ты спрашивал, сбываются ли сны? Так вот, чтобы кошмары не сбылись наяву, нужно знать, почему они снятся. Я не видел твои сны, Радал. Откуда мне знать, есть ли у них шанс сбыться? Расскажешь точнее, — может, разберусь…
— Я потом расскажу, если сам пойму, — пообещал мальчик. — А может, и не расскажу. Ещё не решил.
Вскоре Радал понял, что его подарок был ошибкой. Нельзя было этого делать. Ни в коем случае.