Наступление продолжается
Шрифт:
Гурьев быстро поднялся над бруствером окопа. Вот он — момент, когда можно ударить по врагу, опрокинуть и на его плечах ворваться в село! А там, на улицах и в переулках, ударить в штыки, и враг будет разгромлен. Гурьеву казалось, что, не теряя ни минуты, он должен поднять батальон в атаку, что именно сейчас решается судьба боя.
Он поднял роты в атаку. И солдаты, яростные от того, что им, уже давно отвыкшим отступать, пришлось сегодня остановиться перед врагом, поднялись и с такой стремительностью ринулись вперед, что враг действительно не выдержал и побежал через снежное поле. Только на самой окраине Комаровки, встреченные
Гурьев выходил из себя. Черт возьми! Батальону опять не удалось ворваться в деревню!.. Опять солдаты лежат на открытом поле, под огнем! Эх, танки бы сюда, подавить огневые точки!..
Но он теперь уже понимал, что желанные «тридцатьчетверки» заняты где-то на другом, более важном участке и рассчитывать надо только на свои силы.
Густым желтым дымом заполыхали соломенные крыши Комаровки: наша артиллерия ударила по окраине. Роты рванулись было в атаку, но и на этот раз не смогли достичь окраины. Гитлеровцы вели отчаянный огонь. Они чувствовали, что наступал роковой момент. Комаровка оставалась последним населенным пунктом, который они еще удерживали.
В окоп Гурьева, прошуршав полами полушубка, спрыгнул Бобылев. Сумка его была наискось пропорота пулей. Видимо, ему пришлось ползти под огнем.
— Ну, — спросил Гурьев, — как там, у Алешина?
— Пулемет хлещет, спасенья нет. И никак к нему добраться не могут. Парторг роты подымал людей в атаку — ранило его. Пришлось мне…
В углу резко заныл зуммер, и телефонист протянул Гурьеву трубку. Вызывал командир полка.
— Почему стоите? — услышал старший лейтенант недовольный голос Бересова.
— Сильный огонь противника, подавить никак не можем.
Голос Бересова заклокотал в трубке:
— Это не причина! Вы весь полк держите!
Бересов был недоволен. Минуту назад ему звонил командир дивизии.
— А сосед-то ваш уже пошел вперед! Раньше вас в селе чай пить будет…
Бересов знал характер генерала, любившего подзадорить. Генерал мог сказать командиру соседнего полка о Бересове то же самое. Но уже одно то, что генерал сказал так, насторожило Бересова: значит, по мнению генерала, полк может продвигаться быстрее.
— По тебе остальные равняются! Немедленно продвигайся! — приказал подполковник Гурьеву и добавил: — Артиллерией помогу, но главное от вас самих зависит.
«Рота Алешина ближе других к противнику. Если пойдет Алешин, пойдут все», — прикинул Гурьев.
— Добраться надо до того чертова пулемета! — сказал он Бобылеву. — Прошу вас, Николай Саввич, идите снова к Алешину. Его рота сейчас решает успех всего батальона, а может быть, и всего полка.
Григорий Михайлович и Петя наскоро набросали перед собой маленькие кучки снега. Закопаться глубже не давала твердая как камень, мерзлая земля. Вокруг лежали бойцы их отделения. Было видно, что левее и впереди, почти беспрерывно взвихривая белую снежную и черную земляную пыль, врезаются в землю пулеметные очереди. Но немецкого пулемета Гастев и Снегирев не видели. Впереди тянулась длинная, полузанесенная снегом насыпь с торчащими наверху хлопьями соломы. Это был один из буртов, в каких на Украине обычно оставляют на зиму в поле картофель и свеклу.
— Давай! — скомандовал Снегирев.
Обдирая рукавицы об острые мерзлые комья, они поползли. Гастев добрался первым и выглянул вперед. Немец-пулеметчик,
Сквозь треск пулемета солдаты услышали команду сержанта Панкова:
— Отделение! Встать, в атаку!..
Но сразу подняться было трудно: пули рвали воздух над головами. Григорий Михайлович весь подобрался, выжидая секунду, когда можно будет вскочить. Он глянул в сторону. Соседи по цепи еще не поднялись. Трудно в такую минуту заставить свое тело оторваться от земли. Трудно бросить его вперед, сквозь воздух, густо пронизываемый горячим металлом. И в этот миг, совсем недалеко, Григорий Михайлович услышал знакомый голос:
— Коммунисты, комсомольцы — вперед!..
«Замполит!»
Григорий Михайлович даже не удивился тому, что сейчас, в самую напряженную минуту, старший лейтенант Бобылев снова оказался здесь. Старый солдат легко, упруго оттолкнулся ладонью от земли и побежал вперед.
Услышав голос Бобылева, Петя поднялся тоже. Было бы стыдно не подняться первым… Ведь он, Гастев, — комсомолец.
…Далеко обогнав Григория Михайловича, Петя мчался, прижав к груди автомат. Вдруг что-то с силой рвануло его за пояс, и он, скорей от неожиданности, чем от толчка, упал на снег. Пулей или осколком — Петя так и не понял чем — ударило по висевшему на поясе запасному диску с патронами, сорвало его и отбросило прочь. Петя пошарил глазами вокруг, но так и не нашел оторванного диска. Он хотел снова подняться, но вражеский пулемет без пауз, словно у него была бесконечная лента, стрелял и стрелял. Петя лежал, втиснувшись в истолченный, грязный снег, покрытый кое-где черными крупинками пороховой гари. Ни справа ни слева не было видно никого из своих.
«Неужели отстал?» — вспугнутой птицей мелькнула мысль. Куда-то пропал и Григорий Михайлович, хотя Петя помнил, что тот только что бежал рядом.
В полусотне шагов впереди, над небольшим рыхлым бугорком снега, мелькнуло что-то округлое, грязно-серое. Петя понял: это каска гитлеровца, живого врага, здесь, близко! Кровь толчками ударила в виски, в ладони, дрожащие от нетерпения. Он, стараясь подавить волнение, приподнял ствол автомата, чтобы пустить очередь туда, где мелькнула и скрылась серая каска. Но потом он раздумал: немец спрятался, а в окопе его пулей не достанешь.
«Так, значит, я не отстал! Я — первый». Петя переложил автомат в правую руку и, загребая снег рукавицей, пополз вперед, потом вскочил, пробежал несколько шагов и, камнем упав на землю, откатился в сторону. Пулеметная очередь взбуравила снег рядом. Петя взглянул вперед и увидел совсем недалеко перед собой, всего в каких-нибудь двадцати шагах, черный ребристый ствол немецкого пулемета. А на конце ствола пульсировал, бился, словно хотел отлететь и не мог, желтоватый неяркий огонь.
Плотно вжавшись телом в небольшую продолговатую ямку, занесенную снегом, — след старой борозды, — Петя выжидал, пока хоть на секунду затихнет грохот пулемета. Это почти незаметное для глаза углубление, в котором он лежал, казалось ему сейчас таким уютным, надежным укрытием. Тело будто вросло в него. Разум приказывал: «Встать». Но тело упорствовало: «Куда? Лежи! Пули всего в двух вершках над головой. И каждая из них может убить… А тебе ведь всего девятнадцать».