Наступление продолжается
Шрифт:
Гимнастерка на груди стала горячей и мокрой. «Кровью изойду, пожалуй, пока санитары подберут. Перевязаться надо…»
Он с трудом расстегнул шинель и вытащил из кармана индивидуальный пакет.
Опанасенко очнулся от звука чьих-то шаркающих шагов. Медленно, с усилием приоткрыл глаза и вздрогнул: в хату входил немец. Он, видимо, тоже был ранен: шел, придерживаясь за стенку, пошатываясь и хрипло дыша. Это был пожилой солдат в замызганной куртке, с землистым лицом, обросшим седой щетиной.
«Где же мой автомат?» — Опанасенко шевельнулся, пытаясь найти свое оружие.
В ярости стиснул зубы. Ведь перед ним был враг, враг, которому он должен отомстить за поругание родной земли. Вот такие, как этот, угнали его ясочку — дочку Яринку в свою клятую Неметчину, сожгли его хату, разграбили все, что было нажито многолетним трудом, палками гоняли его на работы… Убить!.. Голова Опанасенко беспомощно откинулась. Глаза застилал горячечный туман.
Немец увидел раненого русского солдата, недвижно лежащего на полу хаты… Пошатываясь, подошел к нему и опустился рядом на пол. Опанасенко сквозь полузабытье почувствовал, как по его груди шарят чужие пальцы. «И живого и мертвого грабишь!» — подумал он и открыл глаза. Немец раскрывал перочинный нож.
«Зарезать хочешь? Нет, я тебе не куренок!..»
Собрав последние силы, Опанасенко приподнялся, но сознание снова покинуло его.
Когда Опанасенко пришел в себя и вздохнул, он почувствовал, как что-то туго сдавливает ему грудь.
Он открыл глаза. Гимнастерка и нательная рубаха его были разрезаны, а грудь аккуратно перебинтована. «Кто же это меня перевязал? А немец куда делся?»
Немец был рядом. Он лежал на полу и глухо стонал, закрыв глаза. Только сейчас Опанасенко заметил под распахнутой курткой немца свежий бинт в ярко-красных пятнах.
«Меня-то он зачем перевязал? В плен хочет взять как «языка»? Да не до этого сейчас немцам. Их же гонят…» Опанасенко был в недоумении. И опять мелькнула тревожная мысль: где автомат? Опанасенко шевельнулся, ища свое оружие, но острая, темнящая сознание боль в груди не давала ему двигаться.
Немец открыл глаза и, силясь улыбнуться, что-то проговорил.
«Не заговаривай мне зубы! — покосился на него Опанасенко. — Небось придут твои дружки, душу из меня вытягнут. Знаем ваших!»
А немец, видать, был ранен всерьез. Все тяжелее и тяжелее он дышал, и в глазах его, остановившихся на Опанасенко, была боль.
В горле немца захрипело. Он рванулся к Опанасенко. Торопливо, словно боясь, что не успеет сказать всего, что хочет, немец взволнованно заговорил, показывая рукой то на себя, то на Опанасенко. Что говорил немец, Опанасенко не мог разобрать. Но он понимал, что этот старый солдат хочет его в чем-то убедить, доказать что-то одинаково важное для них обоих.
Опанасенко понял лишь несколько слов, те, которые немец повторял особенно часто. Показывая рукой на русского бойца и затем куда-то в сторону, немец с жаром повторял: «Дойчланд! Дойчланд!»
Сначала Опанасенко подумалось, что немец уговаривает его не идти в Германию, но по тону его голоса чувствовал, что тот просит о чем-то другом. А немец, видимо придя в отчаяние от того, что Опанасенко не понимает его, замолчал; слышалось только его трудное,
Немец хотел еще что-то сказать, но уже не смог. Он жадно раскрыл рот и вдруг замолк.
«Кончился!» — догадался Опанасенко и с волнением подумал: «Вот ведь какие немцы встречаются. Может, и еще есть такие?.. Только в бою разбираться некогда…»
Снаружи, за раскрытой дверью хаты, послышались чьи-то голоса. Опанасенко наконец-то нашарил на полу свой автомат и подтянул его к себе. «Пусть войдут — встречу!» — сказал он себе, настороженно прислушиваясь к тому, что происходит на улице.
Забрав с собой связистов, Гурьев шел вперед, на новый КП, по полю, истолченному боем.
Всюду валялись стреляные гильзы — окурки войны, перепутанные разноцветные телефонные провода; башня «тигра», сорванная взрывом, боком лежала на снегу, словно гигантская чаша, опорожненная великаном и брошенная им.
«Бог войны пировал», — с удовлетворением подумал Гурьев.
На поле, которое еще за четверть часа до этого насквозь пронизывалось летящим металлом, стало тихо. Бой ушел в деревню, лежащую в трехстах шагах впереди, и только кое-какие запоздалые пули изредка посвистывали в воздухе.
Снова поднялся ветерок, который было затих с утра, и по полю, шурша, побежала поземка, как бы торопясь замести следы сражения.
Обойдя стоящий поперек переулка громадный, черный, весь в красноватых пятнах гари немецкий танк, возле которого валялся обгорелый танкист, Гурьев и его спутники вошли в деревню.
За плетнями и заборами, постепенно удаляясь к противоположной окраине, потрескивали выстрелы.
— Ракета!
Над взъерошенными крышами домов в мутное белесое небо вонзилась ярко-красная точка и рассыпалась на мелкие огнистые брызги.
Гурьев ждал этого сигнала. Красная ракета означала, что передовые подразделения уже вышли на противоположную окраину селения. Вскоре Гурьев увидел и стрелков: они прочесывали последние дворы — противник мог оставить засады.
Навстречу Гурьеву подошел радостно улыбающийся, раскрасневшийся Алешин с автоматом, перекинутым за плечо. Поверх полушубка на перекрутившемся длинном ремне у него висела желтая немецкая полевая сумка.
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант! — весело проговорил Алешин. Уже по тону его голоса было ясно, что Алешин очень доволен исходом боя. — Вышел на северную окраину вместе со вторым батальоном. Захвачены штабные документы.
Младший лейтенант вынул из сумки и подал Гурьеву толстую пачку разноцветных бумаг. Гурьев небрежно перелистал их. Это были бланки, приказы, донесения, завернутые в потертую полевую карту, видимо недавно вытащенную из планшета какого-нибудь немецкого штабиста. Старший лейтенант развернул карту на сгибе и увидел на ней нанесенную жирным карандашом извилистую толстую линию. Эта линия глухой петлей захлестывала кучку аккуратно выведенных колючим готическим шрифтом названий немецких соединений. «Викинг», «Панцерн дивизион», «Валлония» — прочел Гурьев. Свернув карту, он пренебрежительно усмехнулся: