Наступление продолжается
Шрифт:
— Где комбат? — спросил Бересов у солдат, толпившихся во дворе.
— На площади, пленных принимает, — ответили ему.
Бересов и Иринович вышли со двора и, не дойдя до площади, остановились. Посреди дороги стояла огромная толпа пленных, приведенных из оврага. В краденых шубах и полуодетые, в русских валенках и немецких кованых сапогах; здоровые и раненые; жалкие, трясущиеся от страха в еще осанистые, пытающиеся удержать крохи былой амбиции; матерые эсэсовцы из дивизии «Викинг» и тощие мальчишки из недавно прибывшего пополнения;
Гурьев уже кончал подсчет пленных, когда к нему обратился один из них, тщедушный юнец лет семнадцати, услышавший, что русский офицер разговаривает по-немецки.
— Я эсэс, — сказал он, шмыгая носом, — меня расстреляют или мне можно идти в лагерь?
— Немец? — спросил Гурьев.
— Нет, я голландец.
— Как же вы попали в эсэс?
— Мой дед был немец. Нашу семью сделали «фольксдойче», а меня мобилизовали. Скажите, меня расстреляют? Говорят, всех расстреливают.
— В лагерь, в лагерь пойдете! — сказал Гурьев, подумав: «Все теперь голландцами да французами себя называют».
Подсчитав всех пленных, Гурьев приказал старшему конвоя, пожилому солдату, вести их на сборный пункт, в другое село.
— Как бы не разбежались, — засомневался тот, — нас всего трое, а их — вон какая сила!
— Э, — успокоил Гурьев, — до фронта теперь знаете сколько? Куда они побегут? Сами в плен просятся.
— Шагом марш! — скомандовал старший конвоя.
Колонна, взбивая рыхлый снег, потянулась по улице мимо брошенных пушек, мимо сиротливо бродящих артиллерийских и обозных лошадей — косматых першеронов и рыжих прусских тяжеловозов, ступая по разбросанным на снегу пестрым бумажкам из не существующих уже походных канцелярий, по всему тому обильному мусору, который обычно остается от разбитого немецкого войска, как пух от разорванной перины.
Уже вся колонна прошла мимо Гурьева, как вдруг показался неизвестно почему отставший встревоженный немец с одеялом под мышкой.
— Плен! Плен! — умоляюще воскликнул он, заметив офицера, стоявшего у дороги.
— Там плен, видишь? — показал рукой Гурьев вслед шедшей колонне. — Догоняй, давай!..
— Йа, йа! Довай, довай! — обрадованно закивал немец и побежал вслед колонне.
В этот момент к Гурьеву подошли Бересов и Иринович.
— Всех подобрали? — спросил командир полка.
— Всех, товарищ подполковник. Третью партию отправил. Итого восемьсот шестьдесят.
— Ого! — обрадовался Бересов. — Этак мы полком тысячи две намели, а? Да что наш полк! Капля в море…
Бересов разжег трубку и весело запыхал ею.
— Поберегитесь, товарищ подполковник, — предупредил Гурьев, — там в овраге еще постреливают фашисты недобитые.
— Вот проклятая публика! — качнул головой Бересов и тут же решительно сказал: — Пойдем. А то стемнеет, ничего и не разглядишь.
Они дошли уже до конца улицы, но тут их внимание привлекли солдаты, толпившиеся около колодца. Видимо, там было что-то интересное: любопытные подходили со всех сторон.
У колодца, в тесном кольце солдат, стоял, озираясь но сторонам, вымокший с ног до головы, отчаянно дрожащий верзила в черной эсэсовской куртке с черепами и нашивками.
— Откуда такой «красивый»? — спросил подполковник.
— Я… упадаль… в обмарак!.. — с трудом шевеля застывшими губами, произнес мокрый эсэсман, считая, видимо, что объясняется на настоящем русском языке.
— Где вы его взяли? — поинтересовался Бересов.
— Из колодца вытянули! — пояснили солдаты. — С перепугу туда свалился.
— Ведите его скорей, а то застынет ледяным болваном! — распорядился Бересов.
Бересов, Иринович и Гурьев вышли наконец к оврагу.
Попыхивая трубкой, Бересов стоял над оврагом и старался прикинуть: а сколько же рук было занято этой неисчислимой техникой, валяющейся внизу?
Из села группами и в одиночку подходили солдаты разных частей посмотреть на результаты своего ратного труда.
А в овраге стояли вплотную друг к другу автомашины, пушки, танки и повозки, как стояли они сейчас повсюду на улицах села, на дорогах, ведущих из Комаровки, на всех окрестных полях. Над оврагом то там, то здесь ужо взлетали деловитые вороны, ища себе поживы. Черные, лохматые, они слетались из всех ближних и дальних лесов, садились на опрокинутые лафеты, на трупы, вились над ранеными немцами, которые, кутаясь в тряпье, прятались под повозками, в кузовах машин.
Долго все трое стояли в молчании. Его нарушил Бересов.
— Сильно, комбат, а? — спросил он, обращаясь к Гурьеву.
Гурьев отозвался не сразу, он думал в эту минуту о погибшем Скорняковым: будь тот жив, наверное, стоял бы сейчас рядом и радовался общей победе, как радуются они…
— Как под Сталинградом! — показал Иринович рукой на овраг, вспомнив то, что пришлось ему видеть год назад в приволжской степи.
— Так, да не совсем, — поправил его Бересов. — Масштаб здесь, конечно, поменьше, чем под Сталинградом. По под Корсунью кое в чем для нас и потруднее пришлось. Считайте: новая техника у немца, «тигры», «фердинанды» эти самые — во-первых; грязища на дорогах, марш-маневр нашим труден был — во вторых. Да и воевала здесь одна «высшая раса», без румын и итальянцев, дралась она до последней возможности.