Наступление продолжается
Шрифт:
— Здесь старший лейтенант Бобылев?
— Бобылев? Нет Бобылева… — услышал он в ответ.
— А где он?
— А вот… — Гурьев показал на стол.
Алешин взглянул и понял все. Перед ним лежала так хорошо знакомая сумка замполита. Она была иссечена осколками.
— Убит?..
— Снарядом…
Гурьев обеими руками подержал сумку и осторожно, словно боясь, что она развалится, положил ее. Алешин растерянно проговорил:
— А я ему заявление принес…
— Давно тебя Николай Саввич хотел коммунистом видеть, —
— Не решался я… Не верилось, что могу…
— Почему же? Партия тебе поверить готова, так и ты в себя поверь.
— Я верю…
Алешин медленно положил приготовленное заявление на сумку замполита. Ему, как и Гурьеву, казалось, что Николай Саввич Бобылев по-прежнему здесь, с ними… Ведь и раньше, даже если его и не было видно рядом, всегда чувствовалось, что он есть.
Уже смеркалось, когда отделение сержанта Панкова после «прочески» возвратилось в Комаровку.
— Квартирка неважная! — поморщился Плоскин, оглядывая внутренность отведенной им хаты, в которую только что вошли солдаты. В хате все было переворочено, разбросано, в разбитые окна завевало снегом.
— Квартирку тебе! Тепло будет — и ладно.
Григорий Михайлович снял с плеча винтовку и поставил ее в угол.
— Затыкай, друзья, окна, грейся! — распорядился сержант. — Ночь наша!..
— Целая! — удовлетворенно сказал Плоскин, осматривая печку.
— Ты в середине посмотри! — предупредил сержант. — Не оставлено ли там чего на память? А то затопишь, а оно — ахнет!
Но печь оказалась в полном порядке. Солдаты растопили ее, в хате стало тепло и уютно. Свист ветра за стенами как-то еще больше усиливал ощущение этого уюта.
Плоскин и Гастев, собрав у всех котелки, сходили на ротную кухню и принесли ужин.
Котелки опоражнивались быстро. Все основательно проголодались, да, кроме того, хотелось поскорее отоспаться в тепле. На передовой все эти ночи спать приходилось вполглаза, на холоде.
— Гастеву дневалить, остальным отдыхать! — распорядился сержант.
Солдаты примостились на соломе и закурили перед сном по последней.
— Поставили-таки здесь немцу точку! — с удовольствием проговорил Панков, искусно выпуская колечко дыма.
— Хорошо бы узнать, как весь полк воевал, трофеи какие? — полюбопытствовал Петя.
— Старший лейтенант Бобылев, поди, уже знает, — ответил Панков и, вспоминая прошедший боевой день, сказал: — Замполит наш почти до самой Комаровки с ротой шел. И сейчас где-нибудь с солдатами.
— Может, и к нам еще зайдет?
— Зайдет! — уверенно сказал Григорий Михайлович, и сержант невольно бросил быстрый взгляд вокруг: все ли в порядке?
— Что это, Петя, ай письмо получил? — поинтересовался Григорий Михайлович, увидев, что Гастев, усевшись поближе к свету, рассматривает какую-то бумажку.
— Письмо из Германии. На
Григорий Михайлович взял из рук Пети почтовую карточку. На зеленой марке был изображен одутловатый лик фюрера. Григорий Михайлович прочел адрес: «Ukraine» по-немецки; дальше уже по-украински было обозначено, куда и кому адресовалась открытка: в село Комаровку, Козуленко Денису Трофимовичу. Вместо обратного адреса стоял какой-то номер, а в графе «отправитель» было написано: Козуленко Галина Денисовна.
— Должно, дочка его! — заключил Григорий Михайлович. — Ну-ка, прочитай!
— «Здравствуйте, мои дорогие батько и мамо! — читал Петя. — Сообщаю, что еще жива и почти что здорова, и прибыла в Неметчину, чего и вам не желаю. Встретили нас здесь хорошо, и сразу определили на работу, и выдали добрую справу — башмаки на кленовой подошве, а свое все велели сдать добровольно. Работа легкая, не разогнешься. Кормят хорошо: пьем один кофе. Погода здесь тоже хорошая, только каждую ночь падает крупный дождь, и на работе тоже. А с того дождя многие заболели, а некоторых отправили совсем, а Оксане, слава богу, отняли руку. Привет всем нашим, а меня скоро не ждите. Мне здесь так хорошо, что навряд ли смогу вернуться до дому».
Алексеевский тяжело вздохнул, отвернулся к стенке и закрылся шинелью. Его товарищи понимающе переглянулись. Все в отделении знали, что у Алексеевского дочь тоже угнана в Германию и от нее давно нет никаких вестей.
Петя бережно положил дочитанную открытку на приступочек печи. В хате нависла тяжелая тишина: всем стало не по себе оттого, что горькая дума охватила их товарища, что ничем в эту минуту они не могут ему помочь. И думалось уже не об отдыхе, а о том, что надо побыстрее идти дальше, на запад, освобождать и своих и чужестранных людей, полоненных фашистами.
«И дернуло меня читать вслух эту открытку!» — ругнул себя Петя. Он знал, как тоскует Алексеевский, и понимал, что теперь Алексеевский еще долго не успокоится, погруженный в невеселые свои думы.
Тишину нарушил голос отделенного командира:
— Спать, товарищи, пока другой команды нет!
Бойцы зашуршали соломой, примащиваясь поудобнее. Плоскин, пристроившийся было в углу, повертелся, запахиваясь шинелью, потом встал, загребая солому в охапку.
— Куда ты? — спросил Снегирев, лежавший рядом.
— На печку, там теплее.
— Ты брось стариковское место занимать! — пошутил Снегирев и тоже поднялся: на полу было холодновато.
— Лезь, лезь, Григорий Михайлович! — пригласил Плоскин. — На двоих места хватит.
Вслед за Плоскиным Григорий Михайлович взобрался на печь и улегся в темном углу, у стенки. Снова в хате стало тихо. Только потрескивали в печке дрова да скребла снаружи по стенам неугомонная вьюга.
— Как там сейчас наш Опанасенко? — вдруг проговорил Алексеевский, нарушая молчание.