Наталья

Минчин Александр

Я молчу.

— И больше никогда.

— Наталья, уже полседьмого.

— А, одним скандалом больше, одним меньше — все это ерунда.

И я правда сейчас верю ее словам, что все это ерунда, хотя знаю, что это не так, и все намного сложнее, серьезнее, она просто не хочет тревожить меня.

Мы едем молча, переплетя руки, сжав плечи.

Наталья высаживает меня у гостиницы «Москва» и просит, чтобы я позвонил завтра.

Со смешанными чувствами вхожу я в вестибюль и молюсь, чтобы не было

отца в номере.

Дежурная по этажу говорит, что он только что вернулся.

Как на казнь плетусь я к его двери. Рука не стучит, стуча.

— Открыто, входите.

Я вхожу, переступая.

— Здравствуй, сын. Ну, порадовал ты отца.

— Здравствуй, па…

— Я ждал до трех часов тебя.

Может, он не ездил без меня? Хотя по его тону все понятно.

— Что скажешь, сын? Несколько отцов у тебя?

Он оттягивает развязку. Но она приближается, как поезд без локомотива.

— Нет, пап, ты один.

— И на этом спасибо. Был я в институте у тебя. Очень меня там порадовали, особенно ваша староста, с большими глазами, как ее там…

— Марина, — проворачиваю язык в горле я.

— Что же это получается, Саша?

Вот и началось, с холодной пустотой внутри думаю я.

— Для чего ж мы тебя с матерью в Москву переводили, усилий не жалели. Чтобы ты учился? Отвечай!

— Да…

— Тебя даже в институте не видно. Хорошо, хоть староста знает, кто ты, а остальным твое имя даже не известно. В деканате вообще смотрели на меня с удивлением: такой у нас не учится. Мне было очень приятно. Да что с тобой, ты из ума выжил?!

Он смотрит с ненавистью и ожиданием на меня.

Он должен был начать меня бить, но чего-то ждал, не начиная. Он всегда меня бил, до середины десятого класса.

— Отвечай же, я с тобой разговариваю.

— Папа, я не хочу там учиться…

— Что? Ты не хочешь там учиться, я правильно понял тебя?

— Да…

— Почему? Отвечай!

— Я не хочу жизни нищего учителя.

— У тебя был выбор.

— Не было. Ты заставил меня. Тогда.

— Хорошо, кем ты хочешь быть?

— Поступить в театральное училище.

— Пустые разговоры, болтовня. Ты для этого палец о палец не ударил. Что ты, весь этот год сидел как проклятый над книгами? Изучал историю театра? Ходил в это училище и пропадал там до вечера? Добивался своего приема на следующий год, неотступно следовал за преподавателями, профессорами, ловя на лету каждое слово, каждую возможность послушать знатока? Дневал и ночевал под стенами этого училища, лишь бы попасть туда, как это делают другие мальчики? Как это делали я, мои друзья после окончания школы? Ты все это делал? Это все пустая болтовня. Правильно я сказал или нет?

— Правильно.

— Что ты обещал мне, когда я переводил тебя, когда я был такой…

не знаю, как сказать, и согласился перевести тебя, поверив твоим иудиным обещаниям? Что ты обещал? Учиться! А что из этого вышло? В институте даже не знают тебя. Как же верить тогда твоим обещаниям, твоим словам?

— Я думал, что мне понравится. И мне очень хотелось учиться в Москве.

— Так тогда надо выполнять свои обещания, что ты давал мне при отъезде сюда.

— Я не думал, что так получится.

— А о чем ты думал вообще, живешь пустым, и ничего тебя не касается. Я просто поражаюсь тебе, Сашка, как в девятнадцать лет можно быть таким пустым, никчемным и не интересоваться ничем. Лермонтов уже написал своего «Демона».

— Мне не надо «Демона».

— А что тебе надо, ответь? Ты даже ответить не можешь.

— Мне нужна Наталья.

— Кто? Это та женщина, с которой ты встречаешься?

— Да.

— У нее ребенок, своя семья. И она взрослая, а тебе учиться надо и выбросить эти мысли из головы, и чтобы она оставила тебя в покое, если она умная…

— Я не хочу учиться в этом институте. Мне не нужна эта дурацкая программа, которую там проходят. Она мне не интересна. Я не хочу гробить свою жизнь педагогом.

— Хорошо, что ты хочешь? Поступай снова, я тебе помогу…

— Я не знаю, куда. Но там я не буду учиться. Мне надоела уже эта постоянная нехватка денег, зависимость от тебя. Я даже не могу в кино ее сводить, иногда.

— Она уже взрослая, может платить за себя. Ничего в этом страшного нет. Ты студент, и деньги у тебя не растут, на ветке.

— Ладно, папа, это никчемный разговор: ты знаешь, что я так не буду делать никогда. Я не Боря.

— Так что тебе надо? Она — это не учеба. А мне надо, чтобы ты учился, выбросив из головы галиматью. Я хочу сделать человека из тебя!

— Это не галиматья, — меня начинало трясти. — Я не могу без нее, она мне нужна. — Я стал быстро ходить по номеру: — Нужна, понимаешь. Я не могу дня без нее, ее лица, — она необыкновенная. И я ничего не могу поделать, я не могу ее забрать, я должен каждый раз с ней прощаться, — я во всем завишу от тебя, и от этих несчастных денег, которых ни на что не хватает. Будь это все проклято.

Я подскочил к окну и уцепился за подоконник. Я чувствовал, что сейчас начнется.

— Жизнь-то у меня одна, и она проходит. А по-твоему, я должен ее тратить на дегенеративные учения, — меня трясло. Как дрожь.

— Учения — не дегенеративные.

Но я уже не слышал его, меня колотило, и вдруг это началось, слезы хлынули и потекли по моему лицу. Я плакал, как девятилетний, и не мог остановиться, мои плечи тряслись, я пытался что-то говорить, мне было стыдно, что отец видит, что это я и что со мной.