Наталья

Минчин Александр

— Чего, советские уже не курятся?

— Ага, — он улыбается, — американские лучше.

— Она их для меня приносит, не для тебя. Тебе пускай муж ее приносит, вы с ним похожи.

Он улыбается, глядя на меня как на больного, и уходит.

Через минуту он появляется опять.

— Ну, чего еще, Борь, штаны снять не даешь?

— На будильник, а то отца встречать прозеваешь.

— Спасибо за заботу, мог бы его у себя оставить.

— Завтра суббота, у меня в субботу на него не срабатывает.

— Я

ж говорю, ты анимальный.

— Поговори у меня еще.

Он растворяется. Я раздеваюсь и быстро ложусь в холодную кровать.

Завтра суббота, значит, она точно не приедет и в воскресенье, два дня я не увижу ее.

Я слышу, как он топает в туалет, потом моет руки, на кухне. И опять стучит в мою дверь.

— Чего еще?

— Не забудь, мудильник, завести будильник.

Я завожу будильник и засыпаю до утра, обняв руками подушку. Как долго все сохраняет ее запах…

В восемь часов что-то звенит, и я не понимаю, что, телефона у меня нет. Это проклятый Борин будильник. Единственно, что утешает, что я его сейчас так же разбужу, как его будильник, такой же тупой, как и он, меня. Я стучу в дверь, одевшись, за ней тишина.

Не так быстро сказка сказывается.

Я колочу пятнадцать минут, прежде чем он открывает.

— Что случилось, чего ты ломишься, как анормальный?

— Папу встречать надо.

Он заваливается опять в кровать.

— И чего б этому поезду не приходить в два часа дня.

— Надо переменить расписание, я позвоню на железную дорогу, Боря.

— Вот это ты изрек умную мысль, наконец; давно не слышал от тебя.

Он поворачивается на другой бок.

— Санчик, встреть его без меня.

Я, не тратя слов понапрасну, иду в кухню и набираю чайник холодной воды.

— Борь, считаю до трех: раз, два…

— Ну ладно, заразный, — он откидывает одеяло, — никогда от тебя спокою нет!..

Дальше мне его становится жалко, до того он несчастен, когда, дрожа всем стройным телом, не попадая в туфлю, закутавшись в длинное, чужое, пальто, идет на кухню умываться под холодную воду.

Он возвращается, и я преподношу ему сюрприз:

— Борь, я не смогу поехать.

— Это почему? — Он до конца еще не проснулся и не рассвирепел.

— Она должна приехать.

— Позвони, скажи, что отца встречать надо, чтобы не приезжала.

— Сегодня суббота, я не могу звонить.

— Что ж ты предлагаешь, чтобы я один ехал отца встречать?

— А что тут такого, я позже подъеду, часа через два.

— Нет, я один не поеду.

— Борь.

— Не-а, я ложусь спать.

— Три сигареты «Мальборо».

— Ум-м… не-а.

— Пять.

— Десять, и даешь на такси, а то я опоздаю, — говорит он.

— Нет ни копейки, папа должен привезти, заплати сам, я тебе вечером отдам.

— Давай сигареты, — рационально говорит он.

Я иду

за пачкой и отсчитываю ему десять сигарет.

Через пятнадцать минут, с трудом, мне удается вытолкнуть его на улицу, да еще поймать ему такси.

— А как ты нас найдешь, Ромео?

— Мама сказала, что у него номер заказан в гостинице «Москва». Не забудь, вагон номер семь.

Время на столбе близится к девяти. Я, наверно, становлюсь ненормальным. Мне кажется, что именно сегодня она должна приехать. Всегда так по-идиотски получается.

Я сажусь ждать. В течение часа не раздаются ничьи шаги. В течение второго часа одна пара шагов прошла на кухню и вернулась через полчаса, чем-то шипя. Работает во вторую смену, подумал я.

В двенадцать я оделся поприличней, тщательно причесался, папа всегда пилит меня, что я вечно хожу непричесанный. Опускаю руку в карман пиджака, там нет даже мелочи, я не думал, что так плохо. Пятака на метро по всей келье найти не могу. Но натыкаюсь неожиданно на молочную бутылку, и с облегчением вздыхаю, это пятнадцать копеек. В молочном отделе заспанная и ненакрашенная продавщица долго ковыряется, и мне уже кажется, что я никогда не получу свои пятнадцать копеек из ее покрасневших рук.

Я сажусь в метро.

— Да, девушка, бронь была. Сегодня утром приехал, из Грозного.

— А, помню, я сама его оформляла. Такой представительный мужчина? Сейчас я вам скажу: номер тысяча двадцать седьмой.

— Спасибо большое.

— Пожалуйста.

Я стучу в дверь, дверь отворяет Боря и подленько улыбается. Я вхожу в номер.

Папа сидит в кресле, пиджак снят, и галстук ослаблен у воротника. Он поднимается мне навстречу.

— Горячий сын, нечего сказать. — Мы обнимаемся, он целует меня.

— Пап, ты прости, знаешь, занятия, лекции, сегодня с утра надо было в институте обязательно побывать.

Я знаю, это единственная отговорка, которая пройдет: для него институт — это святыня.

Они переглядываются с Бориком, тот ухмыляется.

— Что, все уже рассказал?!

— Ничего я не рассказывал, устраивай свои дела сам, не вмешивай меня, а то потом я буду виноват.

— А что он должен был рассказать?

— Ничего, пап. Как ты доехал, он вовремя встретил тебя?

— Он оказался, как ни странно, более теплым сыном…

— Угу, на чьем такси только он ехал теплоту проявлять.

— Да, кстати, — вскидывается Б., — отдавай, что за такси обещал.

— Сколько он тебе должен? — спрашивает папа.

Б. прикидывает две минуты.

— Три рубля.

Батя улыбается и щедрым жестом протягивает ему три рубля, вынув портмоне.

— И хотя там максимум рубль пятьдесят, но кто считает, да, Б.? — говорю я.

— Я бедный врач бесплатной медицины.

— Стань богатым, — советует ему папа, — и мне будешь помогать на старости лет.