Наташа Кампуш. 3096 дней
Шрифт:
Эта сотрудница полиции сразу вызвала мое доверие. В то время, как мужчины в инспекции запугивали меня, заставляя быть настороже, я чувствовала, что с этой женщиной могу немного расслабиться. Я так давно не видела ни одной женщины, что рассматривала ее с восхищением. С гладко зачесанными на пробор темными волосами контрастировала одна светлая прядь. На ее шее на цепочке висел золотой кулон в виде сердечка, в ушах поблескивали сережки. С ней я чувствовала себя в надежных руках.
И я приступила к рассказу. С самого начала. Слова прямо-таки лились из меня. С каждой высказанной фразой о заточении с меня сваливалась часть груза. Как будто кошмар терял свою силу, когда я облекала слова в форму и диктовала под протокол. Я говорила, как радуюсь самостоятельной, взрослой жизни; что я хочу собственную квартиру, работу, позже — свою семью. В итоге у меня
Молодой чиновнице, которой я доверила свою жизнь, удалось сдержать свое слово всего несколько часов. На следующий же день она сдалась под напором средств массовой информации и выболтала по телевизору все детали моего допроса. Позже она передо мной за это извинилась. Ей очень и очень жаль, но, как и всех остальных, ситуация вынудила ее пойти на это.
Ее полицейские коллеги из Дойч-Ваграма также не придали значения моим просьбам. Никто не был готов к такому ажиотажу, вызванному просочившейся новостью о моем освобождении из заточения. В то время как я после допроса отшлифовывала планы, месяцами вынашиваемые мною к этому дню, в полиции не было никакой концепции, чтобы быстро вытащить ее из ящика стола. «Пожалуйста, не информируйте прессу», — все время повторяла я. Но они только смеялись: «Пресса сюда не проникнет». Как глубоко они заблуждались! Когда меня после обеда должны были перевезти в полицейскую инспекцию в Вене, дом уже был окружен. К счастью, к этому моменту я уже обрела достаточно хладнокровия и попросила покрывало, чтобы закрыть им голову до того, как выйду из здания. Но даже из-под него я могла ощущать бурю вспышек. «Наташа! Наташа!» — слышала я крики со всех сторон. Под защитой двух полицейских я как можно быстрее пробиралась к машине. Фото моих бледных, покрытых пятнами ног, выглядывающих из-под синего одеяла, открывающего только полоску моего оранжевого платья, обошло весь мир.
По пути в Вену я узнала, что мероприятия по задержанию Вальфганга Приклопила идут полным ходом. Дом был обыскан, но там никого не оказалось. «Объявлена всеобщая облава», — объясняли мне полицейские. «Мы его еще не взяли, но каждый чиновник, имеющий ноги, задействован в этой операции. Похитителю негде скрыться, а тем более за границей. Мы его поймаем». С этого момента я начала ждать известия, что Вольфганга Приклопила больше нет в живых. Я подпалила фитиль бомбы. Шнур горел, не оставляя шанса его потушить. Я выбрала жизнь. Похитителю осталась только смерть.
Свою мать я узнала сразу, как только она вошла в полицейскую инспекцию в Вене. 3096 дней прошли с того утра, когда я, не попрощавшись, покинула квартиру на Реннбанвеге. Восемь с половиной лет — годы, в которые мое сердце разрывалось из-за того, что я не могу попросить у нее прощения. Вся юность без семьи. Восемь раз Рождество, все дни рождения, начиная с одиннадцатого и заканчивая восемнадцатым, бесчисленные вечера, в которые я мечтала об одном-единственном слове, одном прикосновении ее рук. И сейчас она стояла передо мной, почти не изменившаяся, как сон, внезапно претворившийся в реальность. Она громко всхлипывала, смеялась и плакала одновременно, пока бежала через комнату и обнимала меня. «Мое дитя! Мое дитя, ты снова здесь! Я всегда знала, что ты вернешься!» Я глубоко втянула воздух. «Ты снова здесь, — шептала моя мать, — Наташа, ты снова здесь». Обнявшись, мы долго не могли оторваться друг от друга. Физический контакт был так непривычен для меня, что от такой близости у меня закружилась голова.
Обе моих сестры вошли в участок сразу за ней и тоже разразились слезами, когда мы бросились друг к другу в объятия. Чуть позже появился и мой отец. Он бросился ко мне, недоверчиво оглядел меня и сразу начал искать шрам, оставшийся у меня с детства. После этого он обнял меня, приподнял с пола и всхлипывал: «Наташа! Это действительно ты!» Большой, сильный Людвиг Кох плакал как дитя, а я вместе с ним.
«Я тебя люблю», — шептала я, как будто он мог снова исчезнуть, как в детстве, когда после выходных
Просто поразительно, какие бессмысленные вопросы задают по прошествии такого времени. «Кошки еще живы? Ты все еще вместе с твоим другом? Как молодо ты выглядишь! Какая ты взрослая!» Как будто мы должны снова на ощупь узнавать друг друга. Как будто беседуешь с чужим человеком, с которым — из вежливости или от отсутствия других тем для разговора — не хочешь сближаться. Для меня самой это была чудовищно тяжелая ситуация. Последние восемь лет я выстояла только благодаря тому, что научилась уходить в себя. Я не могла слишком быстро «повернуть переключатель» и при всей физической близости ощущала невидимую стену между мной и моей семьей. Как из-под стеклянного колпака я наблюдала, как они плачут и смеются, в то время как мои слезы давно иссякли. Я слишком долго жила в кошмаре, моя психологическая тюрьма еще была во мне и стояла между мной и моей семьей. В моем восприятии все выглядели точно так же, как и восемь лет назад, в то время, как я из маленькой школьницы превратилась в молодую женщину. Я видела нас заключенными в разных временных пузырях, которые на мгновение столкнулись и стремительно разлетелись врозь. Я не знала, как они провели последние годы, что происходило в их мире. Но я знала, что не существует таких слов, чтобы описать все то, что мне пришлось пережить, и я не могла высказать свои чувства, переполнявшие душу. Я закрыла их на столько замков, что не могла так просто взломать дверь моего собственного эмоционального застенка.
Мир, в который я вернулась, больше не тот мир, который я покинула. И я тоже больше не та, что раньше. Уже никогда не будет так, как было — никогда. Это стало мне ясно немногим позже, когда я задала матери вопрос: «Как дела у бабушки?» Мать опустила глаза: «Два года назад она умерла. Мне очень жаль». Я сразу проглотила и спрятала печальную новость под толстой броней, которая наросла во время моего плена. Моя бабушка. Лоскутки воспоминаний кружились в моей голове. Запах «Францбрандвайн» и рождественских свечей. Ее фартук, чувство близости, и осознание того, что мысли о ней спасали меня в те многие ночи в застенке.
После того как мои родители выполнили «задание», подтвердив мою личность, их выпроводили. Моим же заданием сейчас было оставаться в распоряжении аппарата. До сих пор меня ни на секунду не оставляли в покое.
Полиция организовала психолога, которая должна была поддерживать меня в ближайшие дни. Меня неоднократно спрашивали, каким образом можно заставить Похитителя сдаться. На этот вопрос я ответить не могла, но была уверена в одном — он покончит с собой, хотя не имела понятия, когда и где. Я мимолетом услышала, что дом в Штрасхофе был обследован на взрывчатые вещества. Ближе к вечеру полиция обнаружила мой застенок. Пока я сидела в канцелярии, специалисты в белых костюмах перевернули вверх дном помещение, которое на протяжении восьми лет было моей тюрьмой и моим убежищем. Всего несколько часов назад я там проснулась.
Вечером меня машиной доставили в какой-то отель в Бургенланде. После того, как миссия Венской полиции по моим поискам была провалена, мое дело переняла специальная комиссия из Бургенланда. Теперь я перешла под их попечение. Когда мы прибыли в отель, уже давно наступила ночь. В сопровождении полицейского психолога чиновники провели меня в двуспальный номер с ванной комнатой. Весь этаж был освобожден и охранялся вооруженными полицейскими. В целях предотвращения мести Похитителя, который до сих пор где-то скрывался.
Первую ночь на свободе я провела под беспрерывную болтовню психолога, чьи слова сплошным потоком плескались над моей головой. И опять я была отрезана от внешнего мира — для моей защиты, как заверяла полиция. Наверное, они поступали правильно, но я чуть не сошла с ума в этой комнате. Я чувствовала себя запертой, и мечтала только об одном: услышать радио. Узнать, что произошло с Вольфгангом Приклопилом. «Поверьте, это для вас вредно», — постоянно зудела психолог. Внутри меня все переворачивалось, но я подчинялась ее указаниям. Поздней ночью я приняла ванну. Я погрузилась в воду и попыталась расслабиться. Можно было сосчитать по пальцам, сколько раз за последние годы заточения я купалась. Сегодня я сама могла напустить воду и налить столько ароматной пенки, сколько моей душе угодно. Но насладиться этим не получалось. Там, где-то в темноте за этими стенами, мужчина, бывший восемь с половиной лет единственным человеком в моей жизни, метался в поисках найти способ уйти из жизни.