Наташа Славина
Шрифт:
– Как чудно пахнет! И как уютно! – воскликнула Наташа, входя. – Но, Дима, ведь я лишила тебя кабинета? А ты как же будешь?
– Ничуть не лишила, пожалуйста, не беспокойся, я себя не забыл и тоже прекрасно устроился. Кроме того, я надеюсь, что если мне понадобится позаниматься, то ты позволишь мне прийти сюда?
– Еще бы!.. Дима, да как ты можешь задавать подобный вопрос!
– Могу на том основании, что сам себе я его давно уже задал и ответил на него утвердительно. Лучшее доказательство – мои письменный стол и книжный шкап [6] , которые в полной неприкосновенности оставлены здесь. Как видишь, я действительно позаботился о себе и распорядился очень недурно.
6
Шкап (устар.) – шкаф.
Наташа
– Как живая… – едва слышно выговорила наконец девушка. – Такая она была. А как изменилась за последний год!.. – Голос ее оборвался.
Дмитрий Андреевич ласково взял девушку за руку и повел к дивану.
– Сядь, Наточка, и расскажи о ней всё-всё. Или, может, тебе слишком тяжело?
– Нет, я так рада поговорить о ней с тобой, именно с тобой, – ты ведь так любил ее.
– От чего же она умерла? Так неожиданно!
– Неожиданно для нас, да. Но ведь она скрывала, она давно безнадежно была больна и знала это: у нее был рак. Как изменилась она за последний год – верно, сильно страдала. Когда я ее спрашивала, что с ней, отчего она худеет, отчего лицо ее так страшно пожелтело (а ведь ты помнишь, какая она была всегда розовая раньше), она только смеялась и говорила: «Я открою тебе секрет, Ната: просто я стара становлюсь, вот и начала морщиться и желтеть. А ты думала, твоя мама все цвести да молодеть будет? Ну, и устаю еще немножко». И я, глупая, верила!.. Я просила ее только меньше работать, отдохнуть, позволить лучше мне давать хоть один урок. И слышать не хотела: «Ни-ни, я не хочу, говорит, чтобы тебя что-нибудь отвлекало от ученья, могло бы помешать тебе и дальше идти на золотую медаль. Я хочу гордиться своей медалисткой. Кончишь – другое дело, работай тогда, а пока не позволю».
– Ну, и что же? – дрожащим голосом спросил Дмитрий. – Хоть исполнилась ее мечта, дожила ли она до своего счастья?
– Да, чуть-чуть: за два дня до ее смерти я сдала последний экзамен и принесла последнюю пятерку.
Оба замолкли, не в силах больше говорить.
– Но что за пытка были эти экзамены! – снова через некоторое время заговорила Наташа. – Особенно последние два, когда она уже слегла. Как она страдала!.. Как скрывала и опасность, и страдания!.. Я не знала, но я смутно, бессознательно чувствовала что-то. Ведь и прежде она прихварывала, но в этот раз что-то большое, темное, страшное точно навалилось мне на душу. Мама смеялась над моей тревогой, уверяла, будто непременно случится что-нибудь очень хорошее, потому что сны и предчувствия, доказывала она, всегда сбываются наоборот. Ласкала меня, успокаивала, говоря, что это просто нервы разгулялись от усиленных занятий. А я и заниматься почти не могла: это страшное и темное что-то все время стояло за моей спиной, я даже иногда поворачивалась, чтобы убедиться, есть ли действительно кто-нибудь. Если бы не мамина мечта о медали, я бы бросила книги. А она старалась шутить, все подбадривала, только на следующий день по окончании моего последнего экзамена уже вечером заговорила со мной, осторожно, потихоньку стала подготовлять… Боже, что делалось со мной!.. – голос девушки оборвался. – Тогда же она передала письмо к тебе… Как она любила тебя!.. Как верила в тебя!.. Сколько говорила о тебе… о многом вообще… говорила о любви, завещала любить, жить во имя любви, так как только в ней, твердо верила она, можно почерпнуть силы всё перенести, всё перетерпеть. Да сама она только силойсвоей любви и жила, когда все другие силы уже покинули ее… – Наташа перевела дух. – На следующий день страдания уже были так велики, что она несколько раз теряла сознание. К вечеру она причастилась, а еще на следующий день умерла… умерла как святая…
Оба сидели молча, и горячие слезы катились по их щекам.
– Она верила в меня, говоришь ты? – промолвил Дмитрий Андреевич, когда, наконец, несколько улеглось душевное волнение. – Я не обману ее доверия и сберегу то, что было для нее самым дорогим. Теперь ты – самое дорогое и для меня, моя бедная девочка. Твое счастье будет моей целью, смыслом моей жизни. Наташа доверчиво прижалась головой к его плечу.
– Верю, Дима, я тоже крепко верю в тебя. Здесь мне будет хорошо, я не сомневаюсь. Ведь как меня там удерживали, как уговаривали остаться! Знаешь кто? Начальница нашей гимназии, Ольга Васильевна Тихомирова. Славная она такая. Она маму знала и очень любила. Я и училась у нее даром, так как ведь это ее собственная гимназия. Она предлагала мне жить у нее, посещать восьмой класс, обещая, как
Далеко за полночь проговорили они, и никто не мешал им: Катя, верная себе, была на репетиции, а Анисья, отчаявшись дозваться их в столовую, принесла им на подносе, заваленном крендельками, булочками и сухариками, чай в кабинет. Убедившись через некоторое время, что все осталось нетронутым, она ушла, недовольно шмыгая носом, и в сердцах хлопнула кухонной дверью, ей же жалуясь, что барин «Бога не боится, до этакой поры ребенка без сна держит да голодом морит».
Глава III
Прошло три недели со дня приезда Наташи. За это время она как будто немного встряхнулась, воспрянула и телом, и душой после налетевшей на нее жизненной бури. Не то чтобы горе ее стало меньше, нет, случиться этого не могло: потеря такой матери, как Варвара Михайловна, была слишком велика, слишком незаменима, отсутствие ее должно было остаться ощутимым навсегда, особенно для такой глубокой, привязанной натуры, какова была Наташа. Только проявление этой печали стало менее острым: теперь девушка больше не рыдала часами в непоборимой тоске, особенно по ночам, когда тишина и мрак давали полный простор мыслям и воспоминаниям и она плакала, пока не засыпала от переутомления. На следующее утро, бледная, с тоской в больших покрасневших обведенных синевой глазах, она вставала слабая и разбитая, но теперь этого не было.
Весна, сияющая, душистая, властно покоряла природу. Под ее животворным дыханием все пробуждалось от продолжительной зимней дремы, стремилось вверх, рвалось к жизни, все было переполнено притоком нахлынувших свежих сил, все наслаждалось, пело и расцветало. Словно окутанные прозрачными, нежными облаками, сквозь которые просеивались торжествующие лучи снова разгоревшегося вешнего солнца, стояли ряды вишен в нежных венчальных уборах, со своими совершенно круглыми, будто с умыслом искусной рукой остриженными верхушками. Стаи пчел с распущенными янтарными крылышками, переливаясь на солнце, казались тонкой золотой сеткой, наброшенной поверх пушистой белоснежной шапки деревьев. Яблони и груши протягивали свои разукрашенные перламутрово-бледными, чуть розоватыми цветами ветви, словно в дружеском пожатии стремились поделиться между собой охватившим их счастьем жизни. Что-то мягкое, живительное, умиротворяющее царило в воздухе, доносилось с легким дуновением ветерка, веяло от ясной синевы безоблачного, ласкового неба, помимо воли просилось в душу, освещало и пригревало ее.
Наташа невольно поддалась очарованию природы. Ее, жительницу большого города, где весна проходит бледно и незаметно в сдавленных со всех сторон каменными громадами жалких скверах со скудной посеревшей травой, с потускневшими от пыли, едва успевшими развернуться листиками, – ее очаровала эта ликующая, жизнерадостная природа. Молодость брала свое. Ослабленный организм бессознательно тянулся к теплу и свету. Горячее солнце, теплая ласка и заботливость окружающих делали свое дело. Острые проявления горя стихли, ровнее и безболезненнее билось сердце, словно расправляясь от навалившегося на него гнета. Девушка начинала дышать полной грудью.
В сущности, привольно и уютно жилось Наташе в ее новой семье. Анисью сразу подкупили искренность и простота девушки, ее горе и болезненный вид. Она с ворчливой заботливостью по-своему опекала Наташу и, видя корень зла в недостатке, по ее мнению, питания, приготовляла специально для девушки такое количество всяких яств, что если бы та вздумала уничтожить лишь половину предназначенной ей порции, то, вероятно, жестоко расплатилась бы за подобное усердие.
Катя не выражала ни особой нежности, ни заботы о девушке, но Наташа, предупрежденная Дмитрием с первого же дня приезда о ее замкнутости и необщительности, считала такую манеру держать себя в порядке вещей. Более того: чрезвычайно искренняя и порывистая, с детства не привыкшая и не хотевшая ничего таить в душе, подчас Наташа сама упрекала себя за свою, как она выражалась, «глупую болтливость». Она видела в необщительности Кати проявление сильной воли, глубокой натуры, железного характера. Вообще, красивая, самоуверенная, светская девушка, какова была Катя, с детства привыкшая к восхищению, бойкая, кокетливая, несколько сверху вниз смотрящая на всех, всегда необыкновенно элегантно и изящно одетая, распространяющая вокруг себя аромат каких-то тонких духов, она представлялась Наташе, мысленно наделившей ее к тому же еще и всеми духовными качествами, образцом женского изящества и умения держать себя. Наташа слегка преклонялась перед ней, чувствуя, как думалось ей, превосходство Кати над собой. Насмешливо-покровительственный тон, снисходительные улыбочки, которыми та ее зачастую награждала, ничуть не охлаждали, а скорее способствовали горячей восторженной привязанности Наташи к девушке.