Научиться дышать
Шрифт:
В памяти начали, точно грибы в поле, выскакивать воспоминания о прошлом. Коляска, безысходность, серые будни при всем великолепии ее бывшего дома и богатства отца. Ваня… И только для него ей снова захотелось быть красивой. А сейчас его рядом нет, по ее вине.
— Не знаю, почему я волнуюсь о своем внешнем виде. — Голос Марины звучал помехами и шумами на общем фоне стерильной тишины палаты. Ее голосок был трещинами на гладком, отполированном полотне. — Мне не для кого быть красивой. Моя женская суть никому больше не нужна.
— Ты зря так говоришь. Женская красота
После ее возвращения из загула, если так можно назвать трусливый и глупый побег от Вани в неизвестность, ложь и лицемерие, маникюр надолго пропал из ее списка неотложных дел. Никаких красных ногтей «а-ля женщина-вамп». Красный стал символизировать только кровь. Причем, в прямом смысле этого слова…
Неосознанно Ирина дотянулась рукой до руки подруги по несчастью и стиснула ее. Люди так не похожи друг на друга, если смотреть поверхностно и оценивать только длину носа и разрез глаз, но, вглядываясь глубже, в душу, можно заметить, как похожи наши боль и печаль, как одинаково мы порой страдаем, даже если причины различаются.
— Спасибо тебе за все, — прошептала Марина. Ее глаза влажно блеснули. — И самое главное — за Диму.
— Вот видишь, а ты говорила, что не для кого быть красивой. Может, твоему сыну и не нужна твоя красота, но ему точно необходимо видеть тебя здоровой. Поэтому когда соберешься окончательно сдаться, вспоминай, что у тебя есть ребенок. И ради него ты просто обязана каждый раз бороться за жизнь заново.
Мы обязаны вставать с колен ради наших детей. Даже если нам плохо, хочется со всем покончить и бросить все на самотек, мы должны. Должны поднимать голову к солнцу каждый раз, когда одолеет сильнейшее желание опустить ее и уставиться в землю. Родители обязаны быть более стойкими, чем любой Бетмэн и Супермен; ведь у них нет суперсилы, чтобы вновь и вновь противостоять судьбе, но тем не менее они это делают. Ради своих детей. Ради тех, кто наполняет смыслом солнечный свет, бьющий по утрам в окно.
— У него только я и осталась, — сказано это было так тихо, но так громко трубила боль, будто со всей мощностью легких музыкант вырывал звуки из тромбона. — Мой муж… он… Его больше нет.
Голос женщины затих, а Ирина не смела пошевелить даже ресничкой, чтобы не спугнуть этот момент откровения. Всхлипывания раздавались со стороны койки Марины, тихие-тихие, но до невозможного горькие. Когда нам поистине плохо, тошно, до смерти надоело жить, слезы не бывают громкими. Громко плачут напоказ, устраивая шоу самобичевания. Настоящая боль всегда только твоя, и ты никому не позволишь на нее пялиться, как на выставочное чучело.
Мысли Вересовой кружили над странным в данном случае вопросом: «А можно ли назвать Марину женщиной?» Ей всего тридцать три года — лучший возраст для женщины. Однако она ощущает себя и выглядит на десяток лет старше. Ее лицо должно быть красивым, по крайней мере глаза и черты лица
Мы можем потерять все так быстро: красоту, молодость, здоровье. Многие путают эти одолженные нам на время дары с данностью, что будет у них вечно. Но это не так. Рано или поздно лицо даже неземной красоты превратится лишь в маску старости и изможденности, двадцатилетняя пора цветения перейдет в старческое увядание, а некогда такое подвижное и гибкое тело закостенеет и очерствеет. Все в этом мире не вечно, но человек — самое недолговечное создание.
— Я знаю, что ты чувствуешь, — наконец заговорила Ирина. — Поверь. Несколько лет назад умер мой отец, единственный, кто меня любил по-настоящему. А потом по собственной глупости я потеряла и всю остальную семью. — Девушка на миг застыла, ясно осознав, что произнеся слова о семье, она подумала не о матери и Дарине, а о… Волчаре. — Вообще всю.
— Неужели они все умерли? — всхлипнула и затихла Марина.
«Если бы», — на удивление злое и саркастичное замечание залетело сквозняком в ее голову.
— Нет, мать и сестра, а также куча бабушек и дедушек, тетенек и дяденек живы-здоровы. Просто мне не место в стае лебедей.
— Как ты можешь быть гадким утенком, Ира? Ты уже столько сделала для незнакомых тебе людей. Я не верю!
— Иногда не стоит верить даже поступкам. Сейчас я помогла тебе потому, что стала совершенно другим человеком. Нет, даже не так: я просто стала человеком. А раньше я им не была. Раньше я бы плюнула на вас с Димой с высокой колокольни, ведь вы никаким боком ко мне не относитесь.
Правда вылетала из ее уст какими-то клочками. Но как же становится легко на сердце после того, как сам скажешь о себе истину.
— Подойди ко мне, пожалуйста, — попросила ее Марина, — и сядь рядышком. — Вересова так и сделала, и та взяла ее за руку, сжала все еще холодные после улицы пальцы. — Все мы грешники, но не каждый может быть судьей для самого себя. Только действительно смелые и раскаявшиеся могут взвалить это бремя себе на плечи — бремя осознания своей вины и ответственности за нее. И почему-то мне кажется, что ты не просишь для себя помилования, ты не перекладываешь вину на других людей, только бы облегчить свою душу. Это о многом говорит.
Пришел черед Ирины сдерживать слезы. Все так и есть. Она стала своим самым строгим судьей, палачом с самой тяжелой рукой. Каждый день она казнила себя за совершенные ошибки, за прошлый эгоизм и бывшую когда-то ее кредо бесчувственность к другим людям.
— Как проходит лечение? — сменила тему, пока тут не начался потоп.
— Отлично. Температура появляется редко, и то небольшая. Я всем сердцем стремлюсь скорее оказаться рядом с сыном, поэтому думаю, что пойду на поправку быстрее. Только я не знаю, как скоро смогу рассчитаться с тобой за лечение… Дом запущен, Дима тоже, работы нет…