Научное наследие Женевской лингвистической школы
Шрифт:
Для успешного проведения языковой политики и разработки вопросов культуры речи важно определить понятие языковой нормы.
В учении Ф. де Соссюра, не выделявшего норму в качестве самостоятельного лингвистического понятия, содержались, однако, известные предпосылки для рассмотрения языка как традиционной, или нормативной системы. Утверждая произвольность языкового знака по отношению к «изображаемой им идее», Соссюр отнюдь не отрицает его обязательности по отношению к тому коллективу, который пользуется данным языком. Традиционность знака является одним из его существенных признаков: «Именно потому, что знак произволен, он не знает иного закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произвольным, что опирается на традицию» [Соссюр 1977: 107].
Нормативные способы выражения, – писал Ш. Балли, – «не существуют в языке в чистом виде, но тем не менее являются безусловной реальностью» [Балли 1961: 46]. Определяя норму с социологической точки зрения, Балли пришел к выводу, что она в принципе не отличается от других видов социальных норм поведения. В работе «Язык и жизнь» он определяет норму как «императивное принуждение», которое можно сравнить с полицейскими предписаниями, с необходимостью платить налоги, подчиняться запретам уголовного кодекса и т. д. [Bally 1935: 181].
В отличие от Пражской школы, в которой литературному языку и связанным с ним проблемам отводилось большое место, женевские лингвисты рассматривали литературный язык всего лишь как стилистическую дифференциацию языка: литературный язык характеризуется прежде всего социальной значимостью, это – признак изысканности, интеллигентности, образованности; лингвистика не может его рассматривать иначе как один из специальных языков. Как таковой, он занимает место, правда, почетное, рядом с административным языком, языком науки, спорта и т. д.» [Bally 1935: 38] [67] .
Для установления критерия нормативности, по мнению Балли, следует обращаться к устной речи: «Учитывая, что язык создан прежде всего для устного употребления, было бы ошибкой не принимать последнее за норму» [Балли 1955: 34] [68] . Более четко эта мысль высказана им в статье «Мысль и язык»: «...разговорная народная речь – дверь, открытая в язык завтрашнего дня, в то время как литературный язык, являющийся продуктом размышлений, заимствует свои выразительные средства почти во всех эпохах прошлого. Не должны ли мы принимать за норму средний разговорный народный язык?» [Bally 1922b: 134 – 135]. Эту установку можно считать правильной в том смысле, что живой речевой опыт следует закономерным и активным тенденциям, которые не всегда могут быть своевременно уловлены в практике нормализации (нормативные грамматики, словари, справочники и т. п.). Склонность Балли недооценивать письменную языковую традицию, которая представлялась ему чуть ли не искусственной, уже была подвергнута критике в нашей лингвистической литературе [Будагов 1955: 404].
Такая позиция неправомерна. Языковой коллектив в лице его выдающихся представителей – писателей – оказывает воздействие на литературный язык, а в целом и на общенародный язык. Не следует упускать из виду, что разговорный устный и литературный языки представляют собой разновидность общенародного языка, оказывают влияние друг на друга, в том числе и в плане нормы. «Язык, – справедливо отмечал Бодуэн де Куртенэ, – не есть ни замкнутый в себе организм, ни неприкосновенный идол. Он представляет собой орудие и деятельность, и человек не только имеет право, но это его социальный долг – улучшать свои орудия в соответствии с целью их применения» [Бодуэн де Куртенэ 1963: 140]. Тут же он говорил о том, что даже обучение родному языку в начальной школе способствует овладению нормами литературного языка и тем самым его нормированию.
В этом отношении Женевской школе можно противопоставить Пражскую школу, представители которой считали, что «письменный язык – это весьма плодотворное понятие, развитие которого дает возможность представить в новом свете целый ряд общетеоретических
Идея «нормы» была намечена А. Сеше в его рассуждениях о лингвистике организованной речи. Наряду с другими задачами Сеше ставил перед лингвистикой речи задачу изучения узуса [Сеше 1965: 71].
Сеше указывал на отрыв грамматических трудов нормативного характера и всех работ, проникнутых духом пуризма, от реальности живого языка. «Выражения, рассматриваемые как негодные, изымаются из языка и попросту игнорируются. “Правильным” же выражениям даются определения ne varietur, часто противоречащие друг другу, а затем делается попытка подчинить им реальное употребление в речи...» [Там же: 67 – 68].
В деле нормализации языка первостепенное значение могли бы иметь научные прогнозы, подсказанные знанием законов языкового развития и отчетливым пониманием тех общественных условий, которые должны оказать решающее влияние на принятие языком тех или иных норм. В целом к возможности лингвистического прогнозирования Сеше относился скептически и даже до некоторой степени с иронией: тот из лингвистов, «кто благодаря своей гениальности или счастливому случаю остановил свой выбор на вариантах, на которых затем окончательно остановился и язык, оказывается в глазах последующих поколений великим ученым» [Там же: 67].
А. Фрей развивал функциональный подход к понятию нормы. Понятие нормы он противопоставлял пуристической точке зрения и за основу принимал соответствие выполняемой функции [Frei 1929: 18].
Ш. Балли, подобно А. Фрею [Ibid.] [69] , считавший, что то, что сегодня считается ошибкой, завтра может стать нормой [70] , предлагал составить список и описание речевых ошибок: «...это могло бы сослужить прекрасную службу новым поколениям лингвистов» [Bally 1935: 43].
Степень осознания нормы Балли связывал с развитием общества. В ходе унификации, к которой стремятся все цивилизованные языки, между членами языкового коллектива исчезают языковые различия, что сопровождается распространением нормы на всех членов коллектива [Ibid.: 181].
Являясь приверженцами синхронного описания языка, Балли и Сеше выступали против исторического объяснения нормы [Ibid.: 183]. Отказавшись от историзма в лингвистических исследованиях, для объяснения нормы они были вынуждены прибегать к такому неопределенному и субъективному феномену, как языковое чутье говорящих субъектов, которые интуитивно чувствуют, что, например, вопросительные формы, характерные для разговорного французского языка Tu es malade? C’est-y que tu es malade? соотносятся со средними формами Es-tu malade? Est-ce que tu es malade? [Bally, Sechehaye 1928: 48]. А отсюда один шаг до заключения, что в статической лингвистике точка зрения лингвиста должна совпадать с точкой зрения говорящего субъекта [71] . Однако, как показал в своих работах выдающийся отечественный лингвист академик Л. В. Щерба, изучение исторического становления нормы является важным для ее правильного толкования [Щерба 1957].
Понятие языковой нормы было свойственно языкознанию на всех этапах его развития. Оно связывалось, как правило, с разными концепциями и получало различное терминологическое обозначение. В XVII – XVIII вв., например, это были идеи нормативных грамматик и словарей [72] . Последнее было свойственно западной и, в особенности, французской традиции (так подходил к определению нормы Вожла в своих «Заметках о французском языке», вышедших в 1647 г.). В языкознании XIX в. проблема нормы обсуждалась как соотношение общечеловеческого (логического), национального и индивидуального (психологического); младограмматики выдвинули понятие узуса, противопоставив его искусственности литературно-письменной нормы и индивидуальности речевого акта. Особенно актуальна стала проблема нормы в лингвистике ХХ в., когда она стала разрабатываться, с одной стороны, в связи с проблемой реализации языковой системы, а с другой – в связи с изучением литературных языков и культуры речи.