Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

Бьюдженталь Джеймс

— Ужасно.

— Боже мой! Только представьте. Это невозможно. Человек сойдет с ума. Я бы сошел. Надеюсь, что сошел бы. Надеюсь, что просто потерял бы сознание — чтобы не осознавать, что происхо­дит. Знаю, возможно, я физически труслив... Нет, я могу вспом­нить моменты, когда не был трусом, но дело не в этом. Труслив я или нет, в этом рассказе есть нечто, что хуже, чем просто фи­зическое страдание. — Он сжал ручки своего кресла, борясь с со­бой и почти не осознавая моего присутствия. — Хм-м-м. Это те маленькие муравьиные укусы. Это наблюдение за тем, как твоя плоть исчезает, твое тело просто растаскивается этими муравьями... Ужас! О, черт побери, я не хочу погружаться опять в эти страхи. Я не думаю, что вынесу это.

Минуту или две мы сидели молча. Слишком рано убеждать его погрузиться в эти страхи. Я еще не установил с ним достаточно хороших отношений. Ему это понадобится, чтобы знать, что у него есть

нить жизни, которая поможет ему найти дорогу назад. Одна­ко позднее Лоренс почти наверняка должен будет предпринять путешествие в свой личный ад. Как раз теперь он расходует фан­тастическое количество энергии для того, чтобы удержать конт­роль, который ему кажется необходимым. Возможно, я смогу ему немного помочь.

— Лоренс, вы мобилизуете огромные внутренние силы, чтобы подавить свой страх.

— Да. — Почти сквозь стиснутые зубы. — Да, я просто не хочу переживать это еще раз.

— Что-то внутри вас, кажется, ломает эту защиту и наполняет вас ужасом.

— Я продолжаю видеть этих муравьев. Я как будто могу почув­ствовать их на своем собственном теле! Я должен избавиться от этой картины.

— Вам раньше приходилось пить, чтобы прекратить свои стра­хи? — Фактологические вопросы должны были помочь Лоренсу избавиться от образа.

— Нет. Да. Полагаю, да. Мне трудно сейчас ясно мыслить. Кажется, да. Хм-м, ну конечно, теперь я вспомнил. В Чикаго этой весной я должен был встретиться с подрядчиком после обе­да. Во время обеда — я ел один — я почувствовал, что начинается паника. Я перестал есть и выпил пару двойных виски.

— И как, сработало?

— Подействовало. Я был немного неуклюж в процессе разговора с Кемпером, подрядчиком, но все прошло хорошо. Хм-м-м. Не думаю, что он что-нибудь заметил. — Теперь Лоренс чувствовал себя комфортнее. Интересно, что его критерием того, что встре­ча прошла "хорошо", стало обстоятельство, что другой человек ничего не заметил. Я отметил также, что его "Хм-м-м", вероятно, было способом "делать что-то" вместо того, чтобы молчать.

Оставшаяся часть сеанса ушла на описание Лоренсом его нынеш­ней работы и жизненной ситуации, а также на составление распи­сания, которое позволило бы ему приходить ко мне три раза в не­делю. Он не сказал, почему он пришел ко мне, а не к доктору Кенни. Моя догадка состояла в том, что Лоренс осознавал заме­щающий характер своей тревоги и ценил идею последовательного анализа своей жизни — особенно после шести месяцев вынужденно­го безделья.

* * *

В течение нескольких месяцев совместной работы, последовав­ших за этим сеансом, история Лоренса начала проясняться. Он действительно был необычным человеком, очень преуспевающим в своей работе — по крайней мере, по части зарабатывания денег и в смысле уважения специалистов в своей области. Он был, очевид­но, равнодушен к своей весьма условной семейной жизни. Входил в правление нескольких общественных и благотворительных органи­заций. Короче говоря, в соответствии со стандартами, в которых большинство из нас воспитано, Лоренс был человеком, который "сделал это". По мере того, как я узнавал его лучше, фраза "он сделал это" казалась мне все более подходящим определением для Лоренса. Он сделал это в профессиональной и финансовой сферах, в своем сообществе, церкви, общественных учреждениях и, по крайней мере, с внешней точки зрения — в своей домашней жиз­ни. Однако Лоренс был человеком, поистине охваченным ужасом. Почему? Потому что им все больше и больше овладевало вселяю­щее в него ужас понимание. Как обреченный альпинист обнаружи­вает, что склон под его ногами начинает скользить, и с ужасом по­нимает, что безнадежно захвачен лавиной, несущей его в пропасть, так и Лоренс чувствовал, что его рациональная опора уступает место пониманию, которое несет его к краю пропасти. Это пони­мание того, что он, Лоренс, не существует!

Я говорю совершенно буквально. Лоренс обнаружил, что тщет­но и безумно борется против глубинного и пожирающего его рас­судок убеждения: он, сам по себе, есть ничто... несуществующий.

1 июля

Мы полностью прояснили убеждение Лоренса, что он не суще­ствует, в течение той фазы, которая наступила спустя семь меся­цев после начала нашей совместной работы. Это были месяцы за­кладывания основ и проверки наших отношений друг с другом; месяцы, когда Лоренс учился исследовать свое внутреннее осоз­нание, открывал значение субъективной жизни и таким образом начал вступать в контакт со своим Я; месяцы, в течение которых произошли тысячи решающих, но кажущихся незначительными событий, являвшихся частью по-настоящему тщательной психо­терапевтической

работы. Теперь, когда он приходил, его способ­ность "приступать к работе" терапевтически, без вступлений, сви­детельствовала о достигнутых им успехах.

— Когда я ушел отсюда в прошлую пятницу, я обнаружил, что продолжаю думать о том ударе, который получил в прошлом году. Было похоже на то, что мы всколыхнули нечто, но я не мог впол­не разобраться с этим. Хм-м-м. Я хочу попытаться погрузиться в это чувство сейчас. — Он устроился на кушетке, как обычно ак­куратно подложив под шею подушку.

— Лоренс, почему бы вам просто не рассказать мне об аварии и о том, что за ней последовало — так, будто бы я никогда не слы­шал об этом.

— Очень хорошо. Хм-м-м. Я был на Сансет, там, где дорога так сильно изгибается в сторону берега. Я прошел поворот, и там был пешеходный переход через улицу, поэтому я нажал на тормо­за и остановился, а тот человек в "олдсе" позади меня не заметил вовремя, что произошло, и просто врезался в меня сзади. Меня бросило вперед, и моя голова качнулась назад так резко, что в тот самый момент я успел подумать: "Боже мой, у меня сломана шея!" — но, к счастью, это было не так. Машина была полнос­тью смята. У меня больше не было крупных повреждений, но я находился в шоке и был так ошеломлен, что помню немногое из того, что произошло дальше. Водитель "олдса" вылетел через ло­бовое стекло и, вероятно, был уже мертв, когда ударился в багаж­ник моей машины. Я счастлив, что ни в одной из машин не было других пассажиров. Хм-м-м. Меня доставили в госпиталь Санта Моники, зафиксировали мою шею в гипсе, починили пару ребер, сломанных о руль. Знаете, обычная рутина. После недельного наблюдения в госпитале меня отпустили домой, и тут началась эта агония.

Беннингтон, мой личный врач, настаивал на полном обследо­вании, и, помимо шеи, ребер и нескольких синяков, обнаружи­лось, что мое сердце выделывает странные вещи на электрокарди­ографе. Кардиологи смотрели на графики, но никто не знал точно, как их интерпретировать. Поэтому они дали мне те невероятные, идиотские инструкции, которые с серьезным видом могут давать только врачи: "Просто расслабьтесь и не беспокойтесь. О нет, не пытайтесь ничего делать. Просто отдыхайте. Оставайтесь в посте­ли; ничем не занимайтесь; не двигайтесь слишком много...", — и так далее и тому подобное. "Просто расслабьтесь и забудьте, что ваша голова чуть не оторвалась от шеи и что, говорят, из-за этого могут быть необратимые осложнения и нужно будет всегда носить этот ошейник, а может, и нет. Просто расслабьтесь и не думайте о том, что ваше сердце, кажется, выдает странный ритм, кото­рый может означать полную отставку, а может, с другой стороны, вообще ничего не означать. Знаете, просто расслабьтесь". Так что я расслабился. Черта с два! Я пытался быть "хорошим пациентом" целый месяц, но это меня ужасно подавляло.

— Подавляло?

— Сводило с ума. Я не знаю. Вначале казалось, что подавля­ет. Я был мрачным, раздражительным, часто огрызался на детей и на Хелен. Затем я начал дичать, как мне кажется. Хм-м-м. Не хотел ни с кем разговаривать. Пытался смотреть телевизор. Боже мой! Пустыня. Пытался читать. Раньше я любил читать. Хм-м-м. Какое-то время было лучше. Я пробегал по одной— две книги в день. Но довольно скоро, не знаю, через месяц или около того, я почувствовал, что убегаю в книги. Я боялся остаться без них. Хм-м-м. Не знаю почему, но я понял, что боюсь оказаться не поглощенным книгой, тревожусь, когда заканчиваю одну, и не могу дождаться, когда начну следующую. Поэтому я попытался остановиться. Хм-м-м. К тому времени я мог немного двигаться, разговаривать с сотрудниками. Я заставил их дать мне работу на пару часов в день — в конце концов, мое сердце все еще работа­ло, хотя и вело себя странно. Но это было слишком трудно. Я не самый хороший координатор. Хм-м-м. Я хотел быть в курсе все­го и все делать сам. Я не мог. Имел одну острую стычку, когда не повиновался приказам. Они заверили меня, что не шутят. У меня действительно не такое сердце, какое должно быть. Пришлось отнестись к этому серьезно. Хм-м-м. — Он остановился, казалось, размышляя.

— Это было трудно? Трудно принять всерьез, что ваше сердце не такое здоровое, как бы вам хотелось?

— Да. Хм-м-м. Да, это так. Мне не нравится думать об этом.

— Расскажите мне.

— Не уверен, что смогу. Хм-м-м. Как будто я в чем-то вино­ват. Как будто я не совсем здесь. Я не знаю. Это не имеет ника­кого смысла. И тогда не имело. Но это беспокоило меня. Пола­гаю, это и сейчас продолжает меня беспокоить. Хм-м-м. После­дние два месяца или около того были действительно несчастными. Я работал пару часов в день с людьми, которые приходили ко мне домой, или по телефону, и затем я должен был прекратить. Это меня бесило. Но я не мог заставить мои мысли остановиться, даже когда пытался. Они продолжали пожирать меня. И тогда...