Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

Бьюдженталь Джеймс

Дженнифер завершила терапию, но ее профессиональные про­блемы сохранились. Терапия их не решила. Однако то, чего до­билась терапия, очень важно. Она помогла Дженнифер признать, что вполне нормально для нее расстраиваться, испытывая конф­ликт между правилами, с одной стороны, и индивидом — с дру­гой. Раньше, когда Дженнифер переживала такой конфликт, она чувствовала, что с ней что-то не в порядке. Она верила, что если бы была такой, какой должна быть, то не расстраивалась бы, на­стаивая на наказании нарушителя установленных правил и не тер­залась бы, пренебрегая правилами в других случаях. Она была без­думно уверена, что существует правильный способ решить любое дело и что если бы была такой, какой должна быть, то знала бы этот правильный

способ. Терапия помогла Дженнифер понять, что она никогда не достигнет этого состояния; и на самом деле ей сле­дует беспокоиться как раз тогда, когда она перестает мучиться, принимая решения. Главное, что она привносила в свою работу, — свое человеческое беспокойство. Беспокойство и было ее уникаль­ным человеческим вкладом в то, что иначе превратилось бы в без­личный механический процесс.

Когда ее угрызения совести по поводу своего беспокойства про­шли, Дженнифер смогла эффективнее применять это беспокой­ство, решая важную проблему: как сохранить уважение к индиви­ду и одновременно защитить группу?

Дженнифер помогла мне понять несколько важных аспектов человеческого существования и попыток усилить осознание внут­реннего чувства.

Я отвечаю за то, что говорю и делаю. Если я пытаюсь избежать ответственности, это приводит к бессилию и гневу. Я могу исполь­зовать правила, законы, традиции, мнения других людей и все, что угодно, что может помочь мне принять решение, но только я сам могу сделать выбор. Когда я слишком испуган, чтобы иден­тифицироваться со своими решениями, я ускользаю от них, и в этом случае я теряю чувство собственной идентичности и доступ к своему внутреннему чувству.

Умение беспокоиться о том, что я говорю и делаю, — часть мо­его человеческого существования и призвания. Когда я не испы­тываю беспокойства, когда не чувствую неуверенности (а это по­чти одно и то же), я не играю никакой истинной роли в том, что происходит; тогда я просто наблюдатель. Беспокойство необходи­мо при принятии решений, влияющих на людей. Я бы не хотел, чтобы врач или судья принимали решения, касающиеся меня, не испытывая при этом колебаний и неуверенности. И я сам не хо­тел бы быть таким человеком — по крайней мере, в том, что со­ставляет наиболее важную часть моего бытия.

Если я взаимодействую с другими только на основании правил или попытки справедливого расчета, я теряю полноту бытия. Есть свойства в человеческом глубоком контакте, которые преодолева­ют механическую правильность и одинаковость. Если я встречу странника на середине пути, то захочу пройти весь путь с тем, о ком искренне забочусь.

Если я хочу быть совершенной, безупречной личностью, если хочу быть выше всякой критики, я ставлю перед собой нереаль­ную цель. Я хочу хорошо делать многие вещи, потому что каче­ство исполнения нередко влияет на смысл деятельности. Но бе­зупречность ради нее самой или ради собственной безопасности бессмысленна. Вряд ли что-либо заслуживает того, чтобы делать это как можно лучше.

Когда в принятии решений мы полагаемся на правила и инст­рукции, когда мы зависим от абстрактных принципов (например, "справедливости"), когда мы перекладываем на других ответствен­ность, мы подавляем свое осознание внутреннего чувства, кото­рое необходимо нам для подлинного переживания собственной жизни. Мои решения должны находиться в гармонии с моим субъективным чувством. Только тогда они будут иметь для меня значение.

* * *

Выше я говорил о Дженнифер как о танцовщице с поврежден­ными ногами. Этот образ был больше, чем метафорой. Она дей­ствительно любила двигаться, и неоднократно говорила мне о том чувстве освобождения и легкости, которое испытала, сбросив с себя жесткие требования, которые себе навязала. К концу нашей совместной работы я стал замечать изменения в позе Дженнифер и в ее движениях. Необходимость постоянно быть правой и вести себя должным образом давила на нее ужасным грузом.

И как только можно было с ним двигаться?

Когда я говорю о биении жизни, я думаю о том, насколько важен для физической жизни сердечный ритм, и понимаю, что в субъективной жизни тоже есть свой ритм. Если я позволю себе успокоиться и прислушаться к своему внутреннему чувству, если я действительно буду жить в соответствии с ним, в моих движе­ниях появится плавность, в голосе — гармония, в моем воображе­нии — музыкальность. Внутреннее чувство является эстетическим усилителем не в меньшей степени, чем экзистенциальным пости­жением.

4. Фрэнк: гнев и обязательства

Многое в существе человека выражается через его отношения с другими. То, как мы взаимодействуем с людьми, является одной из наиболее важных характеристик нашей личности. Но если мы делаем шаг назад, чтобы получить более широкую картину чело­веческого состояния, то сталкиваемся с парадоксом: каждый че­ловек одновременно и является частью других людей, и отделен от всех других. Точно так же, как мы, в большинстве своем, связа­ны со всеми остальными людьми, мы также навсегда отделены от них от всех. Эта постоянная и, на первый взгляд, противоречи­вая двойственность лежит в основе всех наших отношений и про­низывает самую суть нашего существования.

Каждый человек вырабатывает свой собственный способ спра­виться с этим парадоксом. Не существует единственно верного решения. Для Генри Дэвида Торо (Henry David Thoreau) отделенность от других была столь же необходима, как пища и питье, но он по-своему глубоко беспокоился о других людях. Для многих других людей — от Франклина Д. Рузвельта до Ф. Скотта Фицджеральда — отношения составляли самую суть их жизни, однако можно ощутить одиночество, которое стоит за их погруженностью в других. Не только разные люди устанавливают различное равно­весие между двумя частями этой человеческой дилеммы, но и каж­дый из нас в разные периоды жизни склоняется к разным ее по­люсам. Отрочество — по преимуществу время общительности, и одинокого подростка, скорее всего, сочтут неудачником. Однако в последующие годы мы более терпимы к человеку, который ищет и ценит одиночество, но даже и тогда созерцание вполне доволь­ного собой одиночки может заставить его друзей из лучших побуж­дений попытаться "вытащить его на люди".

Для всех нас важно научиться прислушиваться к своему внут­реннему чувству, чтобы регулировать степень и характер своей вовлеченности в отношения с другими. Несомненно, существу­ют моменты, когда мы можем отдаляться от других в своем горе, гневе или страхе и все-таки втайне надеяться на возвращение из своего одиночества. Однако такого рода обман — и себя, и дру­гих — понемногу разрушает даже самые многообещающие отноше­ния. Тем не менее, нередко бывает трудно достичь ясного внут­реннего осознания, которое позволяет найти оптимальный баланс между жизнеутверждающими отношениями и обогащающим лич­ность одиночеством. Приказы и окрики нашего общества — учи­телей и родителей, рекламы и якобы ученых советчиков, друзей и организаций всех мастей, — предостерегают нас против обраще­ния к своему внутреннему знанию, постоянно вмешиваясь со сво­ими инструкциями о том, как нам быть — вместе или отдельно от людей.

* * *

Фрэнк был человеком, для которого половина парадокса, со­стоящая в том, чтобы "являться частью другого", была слишком угрожающей. В другом веке и при иных жизненных обстоятель­ствах из него получился бы неплохой отшельник или пустынник. Однако он жил в мире людей, но при этом гневно отвергал суще­ствование вместе с ними. Фрэнк цеплялся за свое одиночество, как утопающий хватается за бревно, оказавшееся в воде. А Фрэнк боялся утонуть в требованиях, предложениях, ожиданиях и суж­дениях других людей.