Наука и религия в современной философии
Шрифт:
Кроме чувства и догматов существенными элементами религии считаются обряды и действия, как внешние, так и внутренние.
В обрядах отнюдь нельзя видеть чисто случайный элемент религии. Ведь в душе человека нет такой субстанции, которую можно было бы рассматривать, как чистое существо, и которая проявлялась бы лишь в форме случайных излучений или эманаций, не оказывающих никакого влияние на душевные свойства человека. Представление о такой субстанции только метафора, заимствованная из мира чувственных образов. Поэтому человеческие действия — в частности, обряды — отнюдь не могут быть. только результатом; выдающиеся психологи утверждают, наоборот, что чувства, внутренние склонности, то, что мы называем существом, сами представляют лишь перевод на психологический язык внешних двигательных актов. Во всяком
Обряды предполагают наличность авторитета и послушания. Нельзя представить себе, что принципы эти исчезнут из области религии, как, впрочем, и вообще из области жизни. Но религиозный авторитет ест очевидно дух и только дух. Всякий другой авторитет есть лишь орган, посредством которого проявляется авторитет духа. Будучи исключительно духовным, религиозный авторитет может встретить признание и послушание только в свободной душе.
Религиозные обряды не цель, а средство. Они должны способствовать осуществлению религиозных целей. а эти последние таковы: чистота сердца, отказ от эгоизма, установление такой общинн, в которой каждый жил бы для всех и все для каждого, или, согласно слову св. Иоанна, все были бы едино, как в Боге Отец и Сын едино суть.
При таких условиях религия удержит свой старый характер ангела-хранителя человеческих обществ. Она хочет единства всех сознаний, всех людей; она стремится осуществить среди них связь любви, как поддержку и основу связи материальной. Поэтому она заботливо сохранит обряды, которые представляют незаменимые символы непрерывности и полноты семьи человеческой. Она поддержит их, пропитывая идеей все более и более глубокой, всеобщей, духовной. Действовать, чувствовать, вибрировать совместно, занимаясь одной общей работой, — вот, согласно самому разуму, секрет единства. „Общее связывает“, — сказал Аристотель.
Ограничить религию верованиями и обрядами значило бы, однако, дать о ней неполное и все еще абстрактное представление. Начинаясь чувством, она и заканчивается чувством, ибо догматы и обряды не имеют другой задачи, как выразить чувство и помочь ему определиться. Развитие чувства есть как бы круг, удаляющийся от своего начала лишь для того, чтобы снова вернуться в нему. Не напрасно психологи и моралисты видят в мистицизме существенный элемент и, быть может, даже основу религии. Всякая интенсивная религиозная жизнь мистична; мистицизм есть тот источник жизни, в котором обновляются религии, когда схоластика и формализм угрожают им окостенением.
Но есть мистицизм абстрактный а бесплодный, и мистицизм положительный и плодотворный. Первый пытается жить одним только чувством, якобы освободившись от „тирании“ догматов и обрядов. Но изолируясь от интеллекта и внешних актов и чувство не расцветает, а хиреет. Наоборот, направляемое и оплодотворяемое мыслью и действием, чувство действительно способно широко распуститься и развернуть свою творческую мощь; активный мистицизм есть та незаменимая сила, которую мы находим в основе всех великих движений человечества: религиозных, моральных, политических, социальных.
Религиозное чувство, направленное и конкретизированное верованиями и обрядами, можно определить по сравнению с чисто естественной и философской добродетелью, как превращение терпимости в любовь.
Философы и политики считали нужным предписывать людям относиться терпимо друг к другу. Какое право имею я требовать для себя свободы, раз я отказываю в ней себе подобным? Но такое рассуждение правильно скорее формально, чем реально. Доказано ли, что свобода других равноценна моей свободе? Быть может это и так, если разуметь
Вообще принцип терпимости нельзя признать удачной формулой: это презрительное снисхождение, мысленный отказ от того, что наружно признается. Совершенно непонятно, каким образом терпимость может быть оправдываема или, хотя бы только терпима, раз мы рассматриваем все вещи исключительно с точки зрение положительной науки.
Но религия как раз требует, чтобы на ряду с точкой зрение науки была признана точка зрения чувства и веры. Для нее ценность свобод не измеряется количеством научных познаний, на которые каждая из них ссылается. Индивидуальность, как таковая, индивидуальность невежи так же, как и индивидуальность ученого, индивидуальность преступника так же, как и индивидуальность честного человека, имеет самостоятельную ценность. Для религиозного человека мир, в котором царствует личность, свобода греха и падения, диссонансы на ряду с гармонией, лучше, прекраснее, ближе к божественному совершенству, нежели мир, в котором все было бы основано на механическом приложении единой и неизменной формулы. Для конечного существа единственный способ подражать бесконечному — это дифференцироваться до бесконечности.
Вот почему религиозный человек, встречаясь с другими людьми, больше всего ценит в них не то, что у них есть общего с ним, а то, чем они от него отличаются. Он не только терпимо относится к этим различиям. Последние составляют в его глазах неотъемлемую принадлежность вселенской гармонии; в них он видит сущность других людей, и именно поэтому они являются в то же время условием развития его собственной личности.
„Взгляните, — говорил башмачник Яков Беме, — на птиц в наших лесах; они хвалят Господа каждая на свой лад, всяческими голосами и во всех тонах. И что же? Ведь не прогневает же Бога это разнообразие, не заставляет же он умолкнуть эту разноголосицу. Все формы бытия одинаково дороги бесконечному существу“.
Религия предписывает нам любить других, и любить их для них самих. Будучи смелее философии, она видит в любви долг, долг по преимуществу. Она предписывает людям любить друг друга в Боге, т. е. совместно восходить к общему источнику бытия и любви. Людям естественно любить друг друга, раз все они братья.
Несмотря на взаимную связь, наука и религия остаются и должны оставаться обособленными. Если бы не было другого способа рационально упорядочить вещи, как сведение различного к единству, путем ли уподобления, или путем исключения, то судьбы религии могли бы казаться сомнительными. Ее конфликты, порождаемые противоположностями, в жизни разрешаются иначе, чем в науке или области логических рассуждений. Когда борются две силы, одинаково жизненные и плодотворные, они развиваются и растут благодаря самому их конфликту. И раз выясняется, что обе они одинаково ценны и неразрушимы, разум изыскивает средства сблизить борющиеся стороны и создать из их союза бытие более богатое и более гармоничное, чем каждая из них в отдельности.
Так обстоит дело с наукой и религией. Борьба закаляет и ту и другую, и, если разум получит преобладание, их отдельные специфические принципы, сделавшись шире, сильнее и пластичнее, породят новую форму жизни, более полную, богатую, глубокую, свободную, прекрасную и разумную. Но эти две автономные силы могут лишь стремиться в миру, согласию и гармонии, никогда не удастся им осуществить эту цель вполне: такова уже природа человеческая.
2
См. «3аключение».