Наука о небесных кренделях
Шрифт:
Съев сыр, Лев Евгеньич пришел к нам, втиснулся между Муркой и Андрюшечкой и захрапел. Савва тоже покинул свой пост, отправился спать на шкаф. Мурка с Андрюшечкой уснули, а я лежала без сна, размышляя, провести мне ночь собакой-охранником в кресле в прихожей или охранять детей и Такса непосредственно на диване. Посреди ночи злобно зашевелилась Мурка, не открывая глаз, проворчала: «Дайте поспать, Лев Евгеньич храпит, ты слишком громко думаешь».
…И вдруг. В ПРИХОЖЕЙ КТО-то ЕСТЬ. Вошел, что-то положил на пол – ЧТО?! – стоит, дышит. Хорошо, если это опять обыск, А ЕСЛИ ЕЩЕ ХУЖЕ? Зачем только я выла на ночь глядя: «Синяя
Не буду врать, что я встала, взяла лыжную палку (зачем Мурка хранит в Куче лыжную палку?) и вышла в прихожую с палкой наперевес. Нет, у меня отнялись ноги. А руки не отнялись. Руками я зачем-то обхватила Мурку, Андрюшечку, Такса и Льва Евгеньича.
Шуршание в прихожей продолжалось, послышались шаги по коридору, – ОН открыл дверь в мою спальню, НИКОГО НЕ УВИДЕЛ, пошел по коридору. Я приготовилась защищать детей, Такса и Льва зубами (больше у меня ничего при себе нет).
Голос за дверью сказал: «Тебя как, сразу прикончить или желаешь помучиться?»
И я шепотом, чтобы не испугать детей – психологическая травма, невротические страхи, – закричала: «Вика!»
Вика… Вика! Прилетела, не позвонила, сама прилетела, сама доехала из аэропорта, а ведь она плохо себя чувствует, она слабая, ей нужны только положительные эмоции: руководство свадьбой, Чехов… ГОСПОДИ, ВИКА!
Кажется, Тель-Авив далеко, через полмира, но сейчас все как будто съездить на электричке в Комарово. От Тель-Авива до аэропорта Бен-Гурион полчаса, лететь до Петербурга четыре с половиной часа, от нашего аэропорта до меня полчаса… вчера Вика подумала, что я странно молчу, словно не могу говорить, а сегодня она уже здесь, цитирует «Белое солнце пустыни».
Я уложила Вику в спальне, легла рядом, повернулась к ней, – скорей начать рассказывать! – увидела любимое Викино лицо в профиль и – поплыла. Я годами видела ее профиль рядом с собой в кровати. Все детство. Мы спали вместе, – то есть не спали, до утра читали стихи, сочиняли стихи, придумывали, как все будет потом, когда вырастем и у нас будут дети, и какие они, наши дети, ведь они где-то уже есть, им только нужно родиться, – разговаривали, перебегая от мысли к мысли, засыпали на полуслове, просыпаясь, начинали с того же места. Однажды в дождь пролежали в кровати сутки. Наши мамы приносили нам в кровать завтрак-обед-ужин, как будто мы болеем…Нас нестрого воспитывали, – это кто накрыт в кровати одеялами на вате, кто лежит на трех подушках перед столиком с едой и, одевшись еле-еле, не убрав своей постели, осторожно моет щеки кипяченою водой, – а возможно, они преследовали собственные интересы: дети в кровати – это удобно. Тем более дети, читающие стихи: им спокойно, а мы развиваемся.
Мы ни разу не спали вместе после детства. С тех пор как открыли границу, Вика приезжала ко мне сто раз, и я приезжала к Вике сто раз, но мы уже были не дети, ни один из мужей не хотел уступить свое место… с тех пор как мы детьми ночами шептались в одной кровати, как все будет, с нами много чего случилось, что было невозможно представить, но все, все хорошее, любовь, любовь, любовь, книги, книги, книги, и все плохое, папина ранняя смерть, Викина болезнь – это была наша жизнь, а вот обыск, наркотики, прослушка – не наша…Мой рассказ занял пять минут. Мы решили, что Вика заберет Андрюшечку и Муру. Непонятно, что с нами делают, чего от нас хотят, нужно отправить
– Прослушка? Нас с тобой слушали? – изумилась Вика.
Ну… да. Все эти месяцы сотрудники отдела по борьбе с организованной преступностью слушали, как мы обсуждаем персонажей, сюжеты, финалы, как говорим друг другу «знаешь, я думаю, что…» и «понимаешь, я чувствую, что…» или «понимаешь…». Они знают, что мы обе чувствуем по поводу… по любому поводу.
– А если кто-то из сотрудников отдела по борьбе с организованной преступностью пишет роман о буднях полиции или детектив? А если бы он однажды не выдержал и вступил в наш разговор с фразой «а вот у меня финал…»… Его бы наказали за провал, – мечтательно сказала Вика.
Под утро Вика уснула, а я не хотела засыпать, хотела чувствовать ее рядом с собой. Вика спит рядом – это как будто я опять стала собой, совсем собой, и я еще невзрослая, и папа живой, и я еще не знаю, что впереди, но это точно прекрасно. Катарсис бывает от музыки (Баха), бывает от вербализации негативных чувств (скажешь «ненавижу!») или от телесной экспрессии (вдруг заорешь «а-а-а!»), у меня случился катарсис от того, что я дышала в унисон со спящей Викой.
Все эти дни я не ела, только пила кофе, я выпила столько кофе, – если в меня опустить монетку и ткнуть в живот, я выдам эспрессо. И вдруг захотела есть! Принесла упаковку сыра «Гауда», 330 граммов, попробовала – не тошнит, не тошнит! Сидела на кровати, смотрела на Вику и ела впервые за эти дни, всю упаковку съела. А Вика любит цфатский сыр, он только в Израиле продается.
Кроме катарсиса и сыра «Гауда» у меня случился инсайт. Термин «инсайт» был впервые применен в опытах с обезьянами: обезьяна после нескольких неудач в попытке достать банан прекращала активные действия и просто разглядывала предметы вокруг себя, – и внезапно приходила к правильному решению, доставала банан. А вот мой инсайт: расслабиться, войти в поток, разглядеть предметы вокруг себя и всецело положиться на профессионалов (Василия Васильевича). За одним инсайтом последовал другой: у Андрюшечки диктант, а у Муры свадьба, поэтому они останутся со мной.
Утром Андрюшечка кричал: «Раз Вика! К чер-рту школу! К чер-ртовой матер-ри диктант!»
– Вырастет таким же брутальным мужчиной, как отец, станут вместе орать «я сказа-ал!», и что мы будем делать? – сказала Вика.
Отправили брутального мужчину в школу. Разбудили Мурку и велели ей спать дальше, – она не может уйти из дома, у нас нет входной двери, так что пусть спит, ни о чем не волнуясь. Поехали в аэропорт: полчаса до аэропорта, четыре с половиной часа до Бен-Гуриона, полчаса до Тель-Авива. Вика прилетела на одну ночь.
Когда нужно было идти на регистрацию, Вика сказала: «Это последний раз». Это прозвучало так буднично, что я даже не задохнулась от ужаса. Вика имела в виду, что она последний раз в Питере.
Что мне было делать? Плакать, кричать «я не смогу без тебя жить»? Она знает, что я не смогу без нее жить. Бодро отозваться «ну что ты говоришь…»? Но как я могу оставить ее с этими мыслями одну?… Может быть, ей нужно, чтобы я с ней об этом поговорила.
– Ну нет. Ты не умрешь. Помнишь, сколько мне было, когда папа умер? Двадцать три года. В двадцать три года человек еще маленький. И Мурке сейчас двадцать три, – попробуй мы с тобой умереть, она расплачется-раскричится: «Что мне надеть?!».