Навь и Явь
Шрифт:
– Куда ж я теперь пойду? – мокрыми от слёз губами улыбнулась Берёзка, усталой мягкостью отвечая на испытующую пронзительность взора княжны. – Куда я денусь, когда всё самое родное – здесь? Этот сад, эти черешни… Это небо. Ратибора, Рада, Зорица… Ты.
«Ты» было ответом на «моя… сестрёнка», и Огнеслава поняла, почувствовала и обуздала свою нежность, чуть ослабив пожатие руки, но всё ещё не выпуская пальцев Берёзки. Острый блеск её очей чуть померк, став приглушённо-грустноватым, задумчивым.
– А ежели я захочу позвать к себе своих родных, которые остались в Гудке? –
– Как мы можем допустить, чтобы ты была в разлуке с теми, кто тебе дорог? – Сдержанно-мягкая улыбка приподняла уголки губ Огнеславы, в глазах сияла мудрая белогорская ласка. – Конечно, милая, зови их всех. Дворец большой – места хватит и ещё останется.
Короткого, сухого «благодарю тебя» было слишком мало, но что ещё могла Берёзка дать сейчас Огнеславе? Склонившись над испачканной шероховатой рукой, крупной, с длинными сильными пальцами, она прильнула к ней губами. Княжна, побледнев от смущения и обронив шапку, высвободила руку, словно Берёзка сделала нечто недопустимое.
– Ты разрешишь? – спросила она вдруг.
Берёзка не сразу поняла, на что та спрашивала позволения, и безмолвно похолодела, очутившись у Огнеславы на руках. Сопротивление было бесполезно: земля и снег ушли из-под ног, сапожки повисли в воздухе, а глаза княжны чистыми звёздами мерцали совсем близко.
– Не бойся… Доверься мне, я не обижу тебя, – шептала та. – Позволь мне сделать это и от имени Светолики, и от себя. Ты заслужила, чтобы тебя так носили всегда.
Этот шёпот с пуховой мягкостью касался души и высушивал слёзы, запах весны и кузни от Огнеславы усмирял боль, а голос звучал утешительным посланием из-за той грани, откуда уже никогда не вернутся родные глаза цвета голубого хрусталя. Оставалось только смириться и обнять княжну за плечи, что Берёзка и сделала с зябким содроганием, охваченная волной внезапного озноба. Закрыв глаза и уткнувшись лбом в слегка шершавый висок Огнеславы, она отдавалась мерному, баюкающему покачиванию и слушала звук шагов. Устыдившись вопрошающего тёмного бархата величавых елей-стражниц у крыльца, Берёзка дрогнувшим голосом попросила:
– Ну всё… Поставь меня, сестрица.
По ступенькам она поднималась сама, а её рука грелась в руке княжны. Ели блестели алмазными капельками то ли смолы, то ли росы, то ли слёз, а дымчато-голубые сумерки дышали в спину близостью нового рассвета – уже не одинокого.
Стук каблуков щёлкал коротким эхом, отдаваясь от каменных стен темницы, белый плащ Дамрад мёл нижним краем пол, а на её запястьях серебристо мерцали три пары наручников, повисая на руках и плечах тяжестью. Даже если бы Дамрад очень сильно захотела, она не смогла бы нанести и слабого удара ни одной из вооружённых до зубов стражниц-кошек, сопровождавших её на встречу с правительницей Белых гор.
Её не подвергали ни пыткам, ни побоям, в пище тоже не отказывали, но последнюю Дамрад отвергала сама. Может, наручники так действовали, наполняя нутро тягучей тошнотой, а может, обречённость лежала на ней смертельным, пригибающим к земле грузом –
Престольную палату озарял золотисто-янтарный свет жаровен в виде кошачьих пастей, мягкость ковровой дорожки бархатно приглушала звук шагов. По знаку опустившейся ей на плечо руки Дамрад остановилась перед престолом, с которого на неё взирала Лесияра. Грудь белогорской княгини холодно мерцала пластинками кольчуги, на плечи струились пряди почти совсем седых волос, но лицо оставалось ещё молодым и гладким, хотя его и омрачала печать суровости. Голос её, впрочем, прозвучал учтиво.
– Здравствуй, Дамрад. Мне докладывают, что ты ничего не ешь. Тебе нездоровится, должно быть?
– И тебе не хворать, княгиня. Ежели б с меня сняли хотя бы одну пару этих наручников – кто знает, быть может, я и чувствовала бы себя лучше, – угрюмо ответила Дамрад. – Пытаться бежать или буйствовать я не собираюсь. Моя игра проиграна, я осознаю это.
– Хорошо, – кивнула Лесияра, делая стражницам знак. – Оставьте на ней только одну пару.
От нажима пальцев дружинницы зачарованные запястья распались, и тяжесть как будто стала меньше. Хмель немного качнул под Дамрад пол, и она для устойчивости расставила ноги чуть шире.
– Так лучше? – спросила Лесияра.
– Благодарю, – с кивком отозвалась владычица навиев. – Тебе, я слышала, тоже досталось, княгиня? Как твоя рана – зажила?
– Я здорова, благодарствую, – чуть поклонилась правительница Белых гор.
Её взгляд колко ослеплял Дамрад блеском голубого неба, сурового и спокойного, и она предпочитала смотреть на высокие светло-серые сапоги Лесияры.
– Ну что ж, – молвила княгиня. – Надеюсь, больше ничто не мешает нам говорить? Ежели нет, то я хотела бы услышать от тебя вот что. Война, как ты сама понимаешь, тобою проиграна, твои псы вытеснены почти из всех городов и деревень Воронецкого княжества. Согласна ли ты подписать указ, повелевающий им безоговорочно сдаться и прекратить всякое сопротивление? Со своей стороны я обещаю сохранение жизни всем находящимся в Яви навиям, а также обеспечу вам отход к старому, запечатанному проходу в ваш мир, чтобы вы могли вернуться восвояси. Полагаю, ты знаешь, и как открыть его снова, и как запечатать за собою, дабы наши миры в ближайшие пять веков ничто не связывало – ни вражда, ни дружба.
– Боюсь, Навь не выдержит столько, – мрачно скривила уголок губ Дамрад. – Она гибнет, княгиня. Разрушается. Оттого мы и предприняли этот поход. Нам был нужен новый дом, но нас слишком много, да и вас немало в Яви – вместе мы бы не ужились. Истребительная война решила бы вопрос, но… Видно, где-то я просчиталась. Что я там должна подписать? Прикажи подать бумагу и перо.
В палату внесли столик и лавочку, и перед Дамрад положили целую стопку грамот – видимо, по числу полков навьего войска. Грамоты были составлены на навьем языке и гласили следующее: