Наводнение (сборник)
Шрифт:
— Н–да?! — отозвался человек.
— Майор Ерохин из уголовного розыска, — скучно проконстатировал оперуполномоченный. — Разрешите присесть? — и не дожидаясь очередного «н–да», с удовольствием сел в мягкое кресло у журнального столика.
Поведение гостя озадачило мужчину. Его рука, наконец, остановилась, а сам он снял занимавшие большую часть лица очки, но тут же надел их снова. Берег ли он свой голос, экономил ли слова, но только он не издал ни звука.
— Два месяца назад в вашем отделении лежал молодой человек, Вячеслав Степанков. — Майор посмотрел на мужчину,
— Н–да. Мы справок не даем.
«Наконец-то заговорил, молчальник», — с облегчением вздохнул Ерохин.
— Врачебная тайна. Н–н-да!
У этого доктора было странное лицо — не толстое, нет, а чрезвычайно поперечное. Приплюснутое. Оттого очки закрывали даже его рот. «Не задевает ли он ложкой за очки, когда ест? — подумал Ерохин. — А целуется как?» И спросил:
— Вы, наверное, про клятву Гиппократа мне расскажете?
Неожиданно из-за ширмы раздался хохот, потом скрип пружин и, наконец, оттуда вышел заспанный небритый молодой человек в спортивном адидасовском костюме.
— Маркс Иванович, хорошо тебя уели! Ребятам из уголовного розыска палец в рот не клади — откусят! — сказал он, тряся большой головой.
Он подошел к Ерохину и с размаху щелкнул своей ладонью о вовремя подставленную ладонь майора. — Молодец, полицейский.
Оттого, что он так же шутливо, как и Фризе, назвал его полицейским, майор повеселел: «С этим небритым мы кашу сварим».
— Не хотел вас будить, Егор Сергеевич, — начал оправдываться Калязин.
— В наказание мой чашки вне очереди, а я кофе сварю. За кофе мы с майором и поговорим о том, о сем. Свои тайны ему выдадим и у него кое-что выведаем.
Егор Сергеевич был высок, подтянут. Лицо улыбчивое, руки большие, с длинными сильными кистями. Руки настоящего хирурга. Делал он все быстро, без суеты, в движениях чувствовалась природой данная экономность.
Через десять минут все трое пили кофе из тонких фарфоровых чашечек и коньяк из банальных граненых стаканов. Коньяк был греческий. Прекрасный «Метакса». Ерохин много о нем слышал, но пить его не приходилось.
— Не осуждайте нас, майор, — разливая коньяк из длинной бутылки, говорил Васильев. — Я сейчас домой, сутки отдежурил. Ночью две трудные операции были. Маркс Иванович у нас не оперирует. Кардиотерапевт. Хотите, он вас на велоэргометре погоняет? До и после приема «лекарства». — Он поднял стакан с коньяком.
Ерохин не хотел. Он коротко рассказал врачам, какие заботы привели его в больницу. Прекрасный коньяк смягчил его душу и разгладил морщины на лице.
— Мне ваши медицинские секреты ни к чему. Хотелось бы знать, откуда этот больной. В смысле — где работал? Где жил? Анкетные данные. А от чего он умер — не моя компетенция. Его болезни меня не интересуют.
Маркс Иванович по–прежнему молчал, но теперь молчал приветливо. Кивал своей плоской головой. Ерохину казалось, что кивает он в такт его вопросам.
— Почему вы думаете, что Степанков умер? — спросил Васильев. — Живой! Выносливый парень. И мы
— Живой? — изумился майор. — Так это же подарок судьбы! И можно узнать, где он живет, и все такое прочее?
— Конечно, можно. Раз в месяц он проходит у нас обследование. Мы ему кардиостимулятор вживили. Японский. Дорогая штука. Как уж он достал — не знаю, но пока доступны они только очень богатым людям. Коньяк мы, между прочим, его пьем. Славный коньяк.
Ерохин, пригубивший коньяк, чуть не поперхнулся и поставил стакан на стол.
— Что-нибудь не так, майор? — спросил Калязин. — Уж не опасный ли преступник наш бывший пациент? — Маркс Иванович впервые произнес такую длинную фразу, и получилось неплохо.
— Нет, не преступник, — не очень убедительно сказал майор. — Понимаете…
— Понимаем, — улыбнулся Васильев. — Выкладывайте подробности, мы тогда еще лучше поймем. А пока допьем коньяк. Даже если он контрабандный, от этого хуже не стал. И подарил мне его Степанков от всего сердца. Подлеченного.
Они дружно выпили и принялись за кофе. Ерохин судорожно соображал, какие подробности можно выложить этим людям. О кооператоре, пожалуй, они знают намного больше, чем он сам…
— Так что же в вашем полицейском досье? Выкладывайте, выкладывайте, — напомнил Васильев.
— В одно и то же время со Степанковым у вас в отделении лежал писатель Маврин.
— Лежал, — кивнул Калязин. — Семьдесят пять–а здоровье отменное. Кто бы мог подумать? Н–да!
— Прекрасный мужик, — подтвердил Васильев. — Добрый и умный. Про таких говорят: понимающему достаточно полуслова. Степанков ему порассказывал о себе и о своих шефах. Маврин даже решился взяться за детектив. В жизни не писал — и на тебе. Алексей Дмитриевич умел располагать к себе людей. Ему человек мог любые тайны доверить. Степанков мог и пооткровенничать, уж очень он перед операцией волновался. И причины были. Мы от него не скрывали. — Васильев помолчал. — Что же, хотите теперь эти тайны из парня вытрясти?
— Да нет. Дело в том, что Маврин многие годы вел дневник и всю историю Степанкова в дневнике записал. Страниц десять, что ли… И эти страницы — тю–тю! — Он жестом показал, как будто выдирает из тетради страницы. — На следующий день после смерти Маврина кто-то залез на дачу и все перевернул вверх дном. А ночью полез через балкон санитар из малого предприятия «Харон», и жена Маврина всадила ему в голову дуплет картечи.
Врачи переглянулись.
— Степанков как раз работает на этом малом предприятии, — сказал Васильев.
— Н–да, — подтвердил Маркс Иванович.
— Они не только похоронными делами занимаются, — Васильев вынул из кармана пачку «Столичных», повертел ее и отправил на прежнее место. — Кооператив многоотраслевой. Или малое предприятие? Черт, не помню, как точно. Они и продают, и покупают. Лес, бензин, автомобили «Вольво». Числятся при мэрии. Так, Маркс?
— Н–да.
— Вы на Маркса Ивановича не обижайтесь, — сказал Васильев и подмигнул майору. — Он человек немногословный. Это в наше время неоценимое достоинство.