Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией

Схиммельпеннинк ван дер Ойе Дэвид

Более того, в глазах таких людей, как Витте, захват дополнительных территорий на Дальнем Востоке был совершенно излишним. Британия, Германия и Франция в последние годы добились в других странах экономическими методами гораздо большего влияния, чем прямыми завоеваниями. С помощью банков, железных дорог, торговли и другой финансовой деятельности эти европейские страны распространили свою власть на различных территориях от Персии и Османской империи до Аргентины. Целью было приобретение «сфер влияния», или, как пишут современные историки, создание «неформальных империй», которые осуществляли косвенный экономический и политический контроль, не утруждая себя размещением войск и устройством колониальных администраций.

Китай был хорошим примером ^{666} . Хотя британская корона владела всего несколькими утесами в устье Жемчужной реки в Гонконге, коммерческая и финансовая деятельность обеспечили ей такое влияние в китайских делах, которое было несоизмеримо с ее едва заметным территориальным присутствием ^{667} . Сергей Витте предлагал следовать подобным путем и конкурировать с Британией, организуя в Китае российские предприятия.

Первым шагом, сделанным министром финансов в этом направлении, было создание Русско-китайского банка. Англия давно имела свои банки в Гонконге и Шанхае. Немецкий и даже японский капитал тоже

был хорошо представлен в Китае. Но России еще предстояло завоевывать там финансовый авторитет ^{668} . В 1894 г. делегация русских чайных купцов из Ханькоу, жалуясь на высокую комиссию, которую взимали британские банки за сделки с иностранной валютой, предложили Витте начать действовать в этом направлении ^{669} . В то же время новый банк мог способствовать экспорту керосина и другим русским предприятиям в Китае ^{670} . Однако у Витте на уме была не только коммерция. В служебной записке царю он предположил, что «Русско-китайский банк, кроме развития торговых сношений России с Китаем, должен также содействовать своими мероприятиями усилению экономического и политического влияния России в Срединной Империи» ^{671} . В другой записке министр добавил, что «одной из задач банка должно быть упрочение русского экономического влияния в Китае в противовес… англичан» ^{672} .

^{«Мед, моймед!»}

^{Карикатура из «Панча»: англичане отреагировали на новость о предоставлении Россией займа Китаю в 1895 г. с завистью и цинизмом.(Punch. 1895)}

Витте выступил с идеей такого учреждения 24 июня 1895 г. на переговорах с французскими банкирами по заключению договора о китайском займе. Сразу же после того, как французские банкиры согласились на условия сделки, он предложил им учредить партнерство с петербургскими коллегами и его министерством для содействия проникновению на китайский рынок ^{673} . Как и в случае с займом, эта институция использовала бы для продвижения царских интересов на Дальнем Востоке в основном республиканские франки. Но в Париже все же посчитали, что предприятие, за которым стоит русское правительство, будет великолепным союзником в торговой конкуренции с англичанами и немцами ^{674} . К началу сентября консорциум французских банков объявил о своей готовности помочь, и через четыре месяца, в январе 1896 г., официально открылся Русско-китайский банк с акционерным капиталом 6 млн. золотых рублей. Хотя пять восьмых этих денег дали французские инвесторы, новая компания несомненно находилась в русских руках. Большинство в совете директоров составляли русские; русским был и рабочий язык [113] .

113

Это вызвало затруднения у французских директоров, поскольку некоторые из них не говорили по-русски (Crisp.The Russo-Chinese Bank. P. 203). Список совета директоров см.: Романов.Россия в Маньчжурии. С. 91, сноска 2. См. также: РГИА. Ф. 560. Оп. 38. Д. 175. Л. 78 (Витте — Николаю, 30 сентября 1895 г.); DDF. Vol. 12. P. 236-237.

Первый офис банка открылся в Шанхае, затем появились филиалы в Ханькоу, Тяньцзине, Владивостоке и Пекине [114] . Помимо приема вкладов и выдачи займов устав компании позволял ей предоставлять страховые услуги, осуществлять транспортировку товаров, покупать и продавать недвижимость, выпускать валюту и даже собирать налоги ^{675} . Один дипломат очень точно сравнил ее амбиции с Южно-Африканской компанией Сесила Родса ^{676} . И хотя формально Русско-китайский банк учреждался как частная корпорация, на практике он работал как подразделение Министерства финансов, и его глава, князь Эспер Ухтомский, разумеется, являлся близким другом царя и Витте. В первые годы своего существования банк приобрел огромное влияние в цинском правительстве. Размещение пекинского филиала прямо напротив дипломатического представительства точно символизировало назначение организации выступать двойником царской дипломатии ^{677} . Его талантливый директор Дмитрий Покотилов присвоил себе значительную власть, и, пока он занимал этот пост, часто казалось, что именно он, а не официально аккредитованный российский представитель выступает от имени Петербурга [115] .

114

К 1901 г. банк имел 31 филиал, 16 из которых находились в Китае. Не полный список см.: Quested R.The Russo-Chinese Bank: A Multinational Financial Base of Tsarism in China. Birmingham, 1977. P. 33.

115

Соловьев вспоминает, что с момента приезда Покотилова в 1896 г. политика России в китайской столице осуществлялась как Министерством иностранных дел, так и Министерством финансов (Соловьев.Воспоминания. С. 71).

* * *

Русско-китайский банк был для России одним из способов проникновения в Китай. Другим излюбленным оружием из арсенала неформальной империи являлся локомотив. Почти тридцать лет британцы и другие европейцы пытались получить концессии для строительства железных дорог в Китае. Прекрасно понимая, что поезда — это великолепная возможность ввозить в империю ядовитые семена западной цивилизации, консервативные китайские мандарины стойко сопротивлялись таким попыткам ^{678} . В 1894 г., через полвека после начала эры железных дорог, в Китае было проложено немногим более 300 километров железнодорожных путей [116] . Накануне войны с Японией появились признаки постепенного изменения такой позиции.

Реформаторы — сторонники «самоусиления», такие как Ли Хунчжан, начали рассматривать железные дороги как необходимое нововведение, способное открыть для их империи новую эру, но даже самые прогрессивные деятели предпочитали строить железные дороги без излишнего иностранного участия ^{679} .

116

Для сравнения: в США в 1894 г. было более 280 тыс. км железнодорожных путей. См.: Huenemann R. W.The Dragon and the Iron Horse: The Economics of Railroads in China, 1876-1937. Cambridge, Mass., 1984. P. 46-47.

Слабость Китая после войны побудила охотников за иностранными концессиями удвоить свои усилия. Не успели еще высохнуть чернила на Симоносекском мирном договоре, а Пекин уже наводнили английские, немецкие, бельгийские, французские и американские инженеры и биржевые дельцы со своими проектами новых железных дорог ^{680} . Первым добился успеха Огюст Жерар, который потребовал новую железнодорожную ветку на индокитайской границе на юге в качестве частичного вознаграждения за участие Франции в тройственной интервенции ^{681} .

Для Витте новое положение дел представило великолепную возможность надавить на цинское правительство, чтобы получить разрешение провести Транссибирскую магистраль через Северную Маньчжурию. Такие предложения вносились несколько раз задолго до начала китайско-японской войны. В конце 1880-х гг., когда спор о достоинствах Сибирской железной дороги достиг своей финальной стадии, контр-адмирал Николай Копытов высказал предположение, что проект только выиграет, если восточный отрезок железной дороги будет построен из старого торгового города Кяхты на Владивосток через маньчжурскую провинцию Хэйлуньцзян, а не по северному выступу границы вдоль реки Амур, как планировало Министерство путей сообщения. Он утверждал, что это сократит протяженность путей почти на треть — с 2000 до 1400 километров и значительно уменьшит издержки, а также будет выгодно Китаю. Кроме того, транспортные потребности городов Восточной Сибири уже неплохо обслуживались речным судоходством. Другие деятели, опасаясь дипломатических осложнений в результате вторжения на территорию империи Цин, выступали против такого шага, и Адольф фон Гюббенет, тогдашний министр путей сообщения, решил придерживаться первоначального плана своего министерства и вести железную дорогу по российской земле ^{682} .

Сергей Витте, который в 1892 г. до своего назначения министром финансов недолгое время был преемником Гюббенета, сначала согласился со своим предшественником. Однако он не возражал против прокладки вспомогательной ветки через китайскую границу. Он оптимистично заявлял, что «постройка такой ветви едва ли встретит серьезные препятствия в ближайшем будущем. А в этом случае, — добавлял он, — наши торговые обороты с Китаем стали бы расширяться очень успешно, обеспечивая в то же время увеличение доходности магистральной сибирской линии и усиливая наше значение в международной торговле с Китаем» ^{683} . Через два года инженеры, обследовавшие долины рек Шилка и Амур, начали сообщать о трудностях прокладки путей на этой территории. Большая часть местности была либо слишком холмистой, либо затопляемой, а неблагоприятный климат приводил к нехватке еды и распространению заболеваний ^{684} . А тем временем неофициальные разведывательные данные подполковника Стрельбицкого свидетельствовали о том, что местность в Хэйлуньцзяне гораздо лучше подходит для строительства железной дороги.

Отчет Стрельбицкого убедил Витте, который теперь полностью согласился с планом адмирала Копытова. В феврале 1895 г., когда к Николаю II из Пекина прибыло чрезвычайное посольство, министр финансов предложил попросить дипломатов о концессии на строительство железной дороги по китайской территории, но на тот момент не стал настаивать на этой идее ^{685} . [117] Год спустя, в служебной записке царю, Витте подробно изложил свои мысли о проведении железной дороги по китайской территории ^{686} . Помимо упрощения работы по строительству железной дороги, это привело бы к превращению Владивостока в самый важный порт Северной Маньчжурии и связало бы более тесным образом этот регион с Россией. «Железная дорога, — писал он, — имеет не только экономическое, но тоже политическое и стратегическое значение…» ^{687} Армии будет удобнее доставлять в регион войска, а присутствие России в Хэйлуньцзяне значительно усилит влияние царя на Дальнем Востоке. Однако Витте подчеркивал, что «дорога эта не должна служить ни при каких обстоятельствах орудием каких бы то ни было захватов, она должна была быть орудием сближения восточных и европейских наций…» ^{688} .

117

Еще одним активным сторонником этой идеи был князь Мещерский, который уже в марте 1895 г. предлагал, чтобы Россия поставила свою дипломатическую поддержку Пекина в Симоносеки в зависимость от железнодорожной концессии. См.: Мещерский В.П.Дневник // Гражданин. 1895. 15 марта. С. 3.

Большинство современных наблюдателей видели в этом проекте главным образом инструмент влияния. Французский исследователь русской истории Анатоль Леруа-Больё, например, замечал, что «если царское правительство решило построить маньчжурскую ветку, то не просто для упрощения строительства, но прежде всего из-за огромных политических преимуществ, которые это даст» ^{689} . И даже некоторые англичане не могли отрицать логичность такого шага. Сэр Фрэнк Лассель, британский посол в Берлине, сказал в марте 1895 г., что он не станет возражать против аннексии Россией части Маньчжурии, чтобы сократить Сибирскую железную дорогу, а лорд Биконсфилд в знаменитой речи, произнесенной позже в том же году, великодушно объявил: «В Азии хватит места нам всем» ^{690} . [118]

118

Лорд Солсбери высказался подобным образом в своей речи в Гилдхолле в 1895 г., добавив, что «важнее сохранить хорошие англо-российские отношения, чем не пустить Россию в Азию» (Neilson.Britain. P. 182).