Навстречу завтрашнему дню
Шрифт:
— Что ты сказала ему?
— Правду. Что я не знаю.
Он попытался сдержать улыбку, но ему это не удалось.
— Попробуй догадаться.
Она отстранилась от него и пристально посмотрела ему в глаза, в которых плясали озорные искорки.
— О чем?
— Попробуй догадаться, какой я в постели.
— Нет!
— Давай рискни. Попробуй догадаться. Готов дать тебе намек.
— Не нужен мне твой намек.
Не обращая внимания на ее слова, он наклонился к ней, прижался губами к ее уху и прошептал:
— Я еще не всемирно известный, но работаю в этом направлении.
Он медленно
— Мне до боли хочется поцеловать тебя. Но здесь, пожалуй, слишком светло и многолюдно, как ты думаешь?
Она молча кивнула, и он неохотно отпустил ее. Они догнали другую пару, остановившуюся на перекрестке в ожидании, когда переключится свет, пересекли улицу Декатур, прошли мимо Вашингтонского артиллерийского парка до «Кафе дю Монд». Уже более ста лет это кафе оставалось одним из самых популярных мест в городе, и, хотя здесь подавали только пончики, посыпанные сахарной пудрой, и кофе, хозяева не испытывали недостатка в посетителях все двадцать четыре часа в сутки, в течение которых работали.
Они выбрали столик на веранде с навесом, хотя вечер был холодным и туманным — сказывалась близость реки. Стулья здесь были из желтого и зеленого винила, столы — серые «Формика», но в «Кафе дю Монд» приходили не ради обстановки, а из-за горячего кофе с пончиками, а также для того, чтобы понаблюдать за постоянным потоком пешеходов и транспорта, гужевого и автомобильного, курсировавшего по Джексон-сквер.
Они заказали две порции пончиков, три черных кофе и один кофе с молоком для Кили. В течение нескольких минут им подали горячие ароматные пончики, покрытые пудрой, и дымящиеся кружки крепкого кофе с цикорием.
Они с жадностью набросились на пончики. После каждого укуса пудра осыпалась с пончиков, и, в конце концов, стало казаться, будто над столом плывет мягкое белое облако, что их очень развеселило. Лица, руки, одежда — все покрылось сахарной пудрой, но они с радостью переносили этот беспорядок.
Николь и Кили получили по тарелке с остатками пудры и принялись ее собирать на влажные пальцы. Николь старательно вылизывала свои пальчики, все ее движения при этом были намеренно вызывающими, затем сказала:
— Давайте сходим на набережную, — и, прикрыв глаза, обольстительно посмотрела на Чарлза.
— Тебе пора возвращаться на работу.
— У меня еще есть время. — И, не дожидаясь позволения или согласия, она встала со стула и направилась к туннелю, ведущему к деревянному настилу, проходящему вдоль набережной, любовно называемой Променад-Муна. Вдоль набережной стояли столбы с довольно тусклыми фонарями, дававшими достаточно света, чтобы не дать человеку упасть в реку, но в то же время не так много, чтобы нарушить романтическую атмосферу.
Остальные последовали за Николь, и, когда они вышли из туннеля, она уже выбрала скамейку
Дакс обхватил рукой плечи Кили, заключая ее под свою защиту. Глаза ее были закрыты, но она ощущала его дыхание на своем лице, оно становилось все ближе и ближе. Он нежно подул на ее веки, на рот, и он чуть приоткрылся, чтобы принять в себя выдыхаемый им воздух. Затем его губы коснулись ее губ.
Теперь, после столь длительного воздержания, они растягивали пытку, усиливали предвкушение. Он поцеловал ее с закрытыми губами один, другой, третий раз. Легкие прикосновения губ трудно было в полной мере назвать поцелуями, скорее ласками.
Обхватив ладонями его виски, к которым так давно жаждала прикоснуться, она сомкнула руки вокруг его головы. Его язык словно играючи скользил по линии соединения ее губ, подрагивая и лаская до тех пор, пока ее язык не вырвался навстречу ему. Он, казалось, превратился в дикого зверька, всю жизнь томившегося в заточении, но теперь вырвавшегося на свободу и получившего возможность делать то, что ему захочется. Он обежал вокруг его губ, погрузился в ямочку и, поддразнивая, ласкал уголки его рта до тех пор, пока тот не открылся ей навстречу. Она проникла в полную меда пещеру и собрала его нектар, оставив свой взамен. Ее язык скользнул к нему за зубы и заметался по нёбу. С исполненным глубокой муки стоном они оторвались друг от друга. Смотрели один на другого, не произнося ни слова. Их взгляды свободно блуждали, и оба испытывали головокружение от дарованной им свободы и вольностей, обычно запрещенных. Волосы, глаза, уши, носы, рты — все внимательно, неторопливо рассматривалось до тех пор, пока это не стало совершенно невыносимо, и они ни слились снова в страстном поцелуе.
Их губы слились, рассеивая сомнения, омрачавшие их умы. Действительно ли она имела в виду те пустые слова по поводу восхищения и уважения? Неужели за ним действительно тянется целый шлейф брошенных с разбитыми сердцами любовниц? Сильно ли она тоскует по своему мужу? Любит ли он Маделин? Скучает ли она по нему? Скучает ли он по ней?
Не скоро он оторвался от ее губ и только для того, чтобы погрузить свои в ее увлажнившиеся от тумана волосы.
— Боже мой, Кили, прошедшие недели были для меня адом. Я не мог ни о чем думать, кроме как о тебе.
— Я была в замешательстве и чувствовала себя такой несчастной. Я боялась, что ты действительно думаешь так, как говорил всем этим репортерам.
— Нет. Ты же сама знаешь. Расстегни плащ, пожалуйста. Мне хочется… Вот… Все это были пустые слова, лишь бы что-то сказать. Я никогда так не думал.
— Я так и думала, но тебя не было здесь…
Они снова целуются.
— Мне хотелось позвонить, но в голову лезли всяческие кошмары про подслушивающие устройства и… не обращай внимания на пуговицы. Мне просто хочется ощущать твои руки на своем теле… да… о, милая. — Снова поцелуй. — Подслушивающие устройства и все такое прочее… Ты такая сладкая, Кили.