Найдется добрая душа

Шорор Владимир

Коньки-конечки

Моя дочь Анюта собирается на каток. В коридоре ждут ее две подружки. Они в капроновых куртках с молниями и в спортивных брюках, заправленных в сапожки. В руках — сумки с коньками. Закрывается дверь, на лестнице стихают девчоночьи голоса.

В окно мне видно — они трое вприпрыжку бегут по свежему снегу к автобусной остановке. По дороге они станут обсуждать дела своего шестого «А» класса и вспомнят о тренировке только на стадионе, перед энергичной женщиной, мастером спорта, которая обучает их фигурному катанию.

Анюта вернется под вечер, бросит у порога сумку с коньками и рванется к телевизору

смотреть очередную серию фильма «про шпионов». А я возьму из сумки коньки и какую-то минуту, как и много лет назад, буду завороженно смотреть на их зеркально-металлический блеск, зовущий лететь по сизому льду под легкое их позванивание.

Коньки-конечки… Они были первой моей самой сильной мечтой, страстью, любовью, увы, почти недостижимой. Все мое детство прошло с мечтой о коньках. Она возникла в тот самый день, когда я, пятилетний, закутанный в шубу, повязанный шарфом, неповоротливый, прогуливался по нашей тихой, в сугробах, улице. Я даже не гулял, а как говорила мама, ходил дышать свежим воздухом. Надышавшись, я стоял у деревянных ворот, смотрел на бегущих по накатанной дороге лошаденок в санях, слушал буханье колокола на Благовещенской церкви и уже хотел идти домой, как вдруг увидел его.

Это было невероятно, уму непостижимо.

Он как будто бежал, но то был совсем не бег. Он сам по себе катился, ехал с невиданной скоростью. Под его валенками поблескивали ножи не ножи, а какие-то блестящие штуки, позволявшие ему катиться так быстро. Я был потрясен.

— Да это же коньки, — улыбнулась мама, выслушав мой рассказ, — какой-то мальчишка катался на коньках…

— Я тоже хочу коньки! Купи мне сегодня коньки…

— Ты еще маленький. Подрасти, купим.

Только бы скорей подрасти! Я знаю, надо быть терпеливым. Это мне часто говорит мама. Хорошо, буду терпеливым. Но зато какая наступит жизнь, когда купят коньки! С утра, привязав их к валенкам, я отправлюсь кататься. Я проеду по всем улицам, доеду даже до Ангары. И все будут удивляться: кто это так быстро едет? Как ему удается?

Перед сном я снова говорю маме о мальчишке, промчавшемся мимо нашего дома. Мама тихо смеется, потом говорит:

— Это не настоящий конькобежец. Хочешь посмотреть настоящих?

— А какие они?

— Завтра пойдем на стадион-каток. Увидишь. А сейчас спи!

На другой день с утра она собирается куда-то уходить. Наверное, в шляпную мастерскую. Она, я знаю, делает шляпы в мастерской мадам Покильдяковой.

— Ты обещала на каток!..

— Сходим, успеем. День большой.

Отец ушел на службу еще раньше, я остаюсь один. Любимое занятие — строить из кубиков дома. Кубиков у меня целый ящик, самые разные. Они оклеены картинками. Там — слоны, львы, жирафы. А еще есть с буквами. Из них можно составлять слова. По этим кубикам я научился читать. Но ни складывать слова, ни читать, ни строить не хочется. Да и какое может быть чтение, если мной владеет одно-единственное желание — увидеть, хоть издали, того самого мальчишку.

Я залезаю на стол, придвинутый к подоконнику и, прижав лоб к холодному стеклу, смотрю на улицу. Редко-редко пройдет по ней человек. За церковной оградой стынут голые деревья в снегу, деревянные кресты над могилками, два-три мраморных памятника. Скорей бы вернулась мама. А ее все нет и нет. Наконец, она приходит. Я кидаюсь к ней:

— Ну, скоро?..

— Что скоро?.

— На стадион-каток.

— Подожди со своим катком. Сходим после обеда, если будешь хорошо себя вести. Играй в кубики!

Я бы не играл в эти кубики, да ведь не возьмет на каток. Надо хорошо вести себя. Я покорно берусь за кубики. И тут меня осеняет. Сделаю коньки сам. Поиграть.

Я составляю несколько кубиков двумя рядами, становлюсь на них и хочу, как тот мальчишка, поехать. Но шлепаюсь на пол.

Из чего бы сделать коньки? Нахожу кусочек палки и сломанную линейку. Привязываю к ботинкам шпагатом. Хочу ехать. Нет, опять не получается. Я, конечно, понимаю, что беру для коньков неподходящий материал. Но мне хочется хотя бы поиграть в коньки, хотя бы понарошке представить себя на коньках. Что бы такое приспособить? Я осматриваю комнату, перехожу в другую и на отцовском столе вижу счеты. Большие конторские счеты. На них отец быстро щелкает костяшками, сидя по вечерам за сверхурочной работой. И мне, иногда, позволяет «считать». Я беру счеты, усаживаюсь в них как в санки и, отталкиваясь ладонями, еду по полу. Не коньки, но все же… Тут входит мама.

— Ах, боже мой, боже мой! Что за ребенок? На минуту нельзя оставить одного!

Я растерянно молчу.

— Положи счеты на место и не смей никогда трогать.

После обеда я спрашиваю:

— Будем сейчас одеваться?

— Давай, скорее!..

Я счастлив и бегу за всеми своими одежками.

Наконец мы выходим. Снег мягкий, белый. Вот бы поваляться! Но мама крепко держит меня за руку, мы чинно идем по деревянному тротуару и выходим на главную улицу, на Большую. Так называлась она раньше, при царе, когда меня еще не было на свете, а теперь это улица имени Карла Маркса. Сколько тут народу! Успевай только смотреть. А по мостовой проносятся извозчики, кричат прохожим: «Па-аберегись!»

Дома здесь не то что у нас на Благовещенской, а все до одного каменные, огромные, в три этажа. Внизу большие зеркальные окна, над ними вывески. Я читаю первую: «Колбасная торговля вдовы Копьевой». В окне лежит нежно-желтый поросенок на блюде. Он прикрыл глаза и улыбается во весь рот. Над ним висят гирлянды сосисок, розовый окорок и толстущая колбаса. Я замедляю шаги, чтобы наглядеться на улыбающегося поросенка. Но, спохватившись — не опоздать бы на каток! — тяну маму дальше. А там еще интересней. В «Греческой кондитерской Ламбриониди» выставлены пирожные, кремовые трубочки, огромный торт, а на нем шоколадный медведь. В передних лапах он держит табличку: «Все к вашим услугам!» Значит, к моим услугам. Сразу же мне захотелось пирожных. Но в это время раздался протяжный гудок, будто заиграли на трубе. Я обернулся.

По середине улицы ехал синий фургончик на колесах — первый в нашем городе автобус. Люди останавливались, глядели с удивлением и восторгом. Вот до чего дожили! Управлял автобусом кто-то в кожаном шлеме с очками, в кожаной куртке. Руки в кожаных перчатках с раструбами держали рулевое колесо. Он всем улыбался, кивал, наверно, сам радовался, что едет. В окошечке было написано: «От вокзала до базара за 10 копеек всего». Вот бы прокатиться!

— Неслыханная дороговизна! — сказала мама. — Подумать только: десять копеек! Да я лучше десяток яиц куплю.

У длинного кирпичного дома, опоясанного вывеской «Центральный Рабочий Кооператив», мама сказала:

— Сюда надо зайти.

Я хочу скорее попасть на каток, но меня разбирает любопытство: что за кооператив такой. Заходим. Я удивлен. Обыкновенный магазин. У прилавков толчется народ, пахнет сукном, овчинами, краской. И пока мама спрашивает у продавца «Почем это? А это почем?» и трогает разные материн, ощупывает их двумя пальцами, я успеваю наглядеться на прибитый к стене плакат. Там нарисован крестьянин с серпом и рабочий с молотом, взявшиеся за руки. Сверху написано: «Да здравствует смычка города и деревни!» А пониже: «Рабочий! Не покупай товары у частника и нэпмана, иди в свой кооператив!»