Назад к Мафусаилу
Шрифт:
Пожилой джентльмен. Я здесь не для того, чтобы играть словами и состязаться в парадоксах с девочкой, искажающей самые славные в истории имена. Я говорю серьезно. Серьезно рассматриваю важную проблему. Я вовсе не утверждал, что у человека ростом в шесть футов будет двенадцатифутовый сын.
Зу. Значит, вы не это хотели сказать?
Пожилой джентльмен. Конечно нет.
Зу. Тогда вы вообще ничего не сказали. А теперь слушайте меня, маленькое эфемерное существо. Я отлично поняла, что вы разумели под факелом, передаваемым от поколения к поколению. Но всякий раз, когда он переходит из рук
Пожилой джентльмен. Пятьсот? Однако, сударыня!..
Зу (продолжая). Но я, разумеется, знаю, что вы — обыкновенный недолгожитель. Следовательно, мудрости у вас никак не больше, чем у любого человека, не накопившего еще достаточно опыта, чтобы отличать мудрость от безумства, истинное свое призвание от заблуждений, свое…
Пожилой джентльмен. Словом, меньше, чем, скажем, у вас.
Зу. Да нет же, нет! Сколько раз вам повторять, что мудрыми нас делают не воспоминания о прошлом, а сознание ответственности перед будущим? Перейдя в третичные, я стану куда беззаботней, чем ныне. Если вы неспособны уразуметь это, поймите, по крайней мере, что я училась у третичных. Я видела плоды их труда и жила по их установлениям. Как все, кто молод, я восставала против них, а они, вечно алча новых идей и знаний, прислушивались ко мне и поощряли мой бунт. Однако путь, избранный мною, оказался ложным, а их путь верным, и они сумели объяснить мне — почему. Власть их надо мной состоит лишь в том, что они отказываются от всякой власти, а потому ей и нет пределов, кроме тех, которые они ставят сами. Вы же — ребенок, управляемый детьми, притом такими злыми и бестолковыми, что вы непрерывно бунтуете против них; а так как они бессильны убедить вас в своей правоте, им остается лишь один способ управлять вами — бить вас, сажать в тюрьму, мучить и убивать, если вы не подчиняетесь им и в то же время слишком слабы, чтобы самому убивать и мучить их.
Пожилой джентльмен. Допускаю, что все это факт, хотя и прискорбный. Я осуждаю его и сожалею о нем. Но дух наш выше фактов. Мы-то это знаем. Великие учителя древности, вослед которым пришла целая плеяда Христов двадцатого века, не говоря уже о таких сравнительно близких нам по времени духовных вождях, как Блисеринджем, Тош и Спифкинз {211} , единодушно учили, что наказание, месть, принуждение и милитаризм суть заблуждения и что золотое правило…
Зу (прерывая его). Да, да, Папочка, мы, долгожители, все это превосходно знаем. Но разве хоть один из их последователей хоть один день управлял вами согласно их христианским заветам? Знать, что такое добро, мало; нужно еще его делать. А они не могли, потому что жили слишком недолго, чтобы понять, как делать добро или подавить в себе ребяческие страсти, мешавшие им всерьез стремиться к добру. Вам отлично известно, что их хватало лишь на то, чтобы поддерживать существующий порядок с помощью того самого принуждения и милитаризма, который они обличали и по поводу которого так сокрушались. Им оставалось либо убивать ближнего за то, что он проповедует их же Евангелие,
Пожилой джентльмен. Кровь мучеников — семя церкви, сударыня.
Зу. Опять образы, Папочка? Кровь недолгожителей орошает лишь бесплодный камень.
Пожилой джентльмен (запальчиво вскакивая). Вы просто помешались на долгожительстве! Лучше переменим тему: она у нас чересчур личная, а это признак дурного вкуса. Сколько бы человек ни жил, природа его была и будет неизменной.
Зу. Итак, вы отвергаете идею прогресса? Отрекаетесь от факела, кирпича, желудя и прочего?
Пожилой джентльмен. Никоим образом. Я за прогресс и свободу, все более безграничные с каждым новым поколением.
Зу. Я вижу, вы настоящий британец.
Пожилой джентльмен. И горжусь этим, хотя не благодарю вас за комплимент: в ваших устах он лишь маскирует какое-то новое оскорбление.
Зу. Я имела в виду только одно — что британцы говорят подчас вещи умные и глубокие, подчас глупые и пустые, но уже через десять минут неизменно забывают то, что сказали.
Пожилой джентльмен. Оставим это, сударыня, оставим это. (Вновь садится.)Даже папа не всегда священнодействует. А наши вспышки вдохновения лишь доказывают, что сердце у нас — на своем месте.
Зу. Еще бы! Где ж ему быть, как не на своем месте?
Пожилой джентльмен. Ну, довольно!
Зу. А вот руки у вас порой оказываются не на своем месте. Например, в кармане соседа. Как видите, дело не в сердце, а в руках.
Пожилой джентльмен (сдаваясь). Ладно. Последнее слово всегда за женщиной. Не собираюсь оспаривать у вас это право.
Зу. Тем лучше. А теперь вернемся к подлинно интересному пункту нашего спора. Мы рассуждали о пристрастии недолгожителей к образам и метафорам. Помните?
Пожилой джентльмен (с ужасом). Как, сударыня! Вы заговорили меня до того, что я потерял голову, вы своей нестерпимой болтовней довели меня до отчаяния и принудили замолчать, и вы же предлагаете начать все сначала? Нет, я немедленно ухожу.
Зу. Нельзя, Папочка. Я — ваша няня, и вы обязаны оставаться со мной.
Пожилой джентльмен. Категорически отказываюсь. (Встает и с подчеркнутым достоинством удаляется.)
Зу (достав камертон). Зу, Берринский причал, вызываю полицию Эннистимонского оракула. Вы меня слышите? Что? Да, теперь слышу, только прибавьте частоту… Да, чуточку выше… Так лучше… Еще чуть-чуть… Вот теперь хорошо… Немедленно изолируйте Берринский причал.
Пожилой джентльмен (вдалеке). Ой!
Зу (все так же монотонно). Благодарю… Нет, ничего серьезного; нянчилась с недолгожителем, дурачок взял и убежал; тяжелая депрессия — бродил где попало и разговаривал со вторичными; не отхожу от него ни на шаг.
Пожилой джентльменвозвращается с негодующим видом.
Вернулся, выключите причал; благодарю; до свиданья! (Прячет камертон.)