Не бойся, мама!
Шрифт:
– А вот, который с Танго…
– А Танго кто?
– Танго – собака.
– Кто ей дал такое имя?
– Зудов.
– Кто же это – Зудов?
– Товарищ лейтенант, список нашей заставы хранится у майора Чхартишвили! – улыбнулся Щербина.
– А ты чего улыбаешься?
– Так просто, товарищ лейтенант! Радуюсь я!
– Чему ты радуешься?
– Впервые вижу живого писателя, как не обрадоваться! – Откуда сам?
– Из Харькова.
– И что, в Харькове нет писателей?
– Писателей сколько угодно, да мне не приходилось видеться с ними.
– Ты тоже
– Видел. И живых, и мертвых.
– А приходилось ли тебе видеть писателя полуживого-полумертвого?
«Вот же вы передо мной!» – хотелось мне ответить, но я промолчал.
– Какое у тебя образование? – продолжал расспрашивать Мдинарадзе.
– Среднее.
– Почему не поступил в институт?
– Не впустили, товарищ лейтенант!
– Ради бога, не зови меня лейтенантом, мне все кажется, что это к кому-то другому обращаются.
– Постараюсь, уважаемый писатель!
– Мое имя – Владимир… Так почему тебя не приняли…
– Срезался я, уважаемый Владимир.
– Куда поступал?
– На медицинский.
– О, это дело трудное… А в другой институт не пытался?
– Нет.
– Когда кончаешь службу?
– Через год.
– Вернешься – приходи ко мне. Помогу подготовиться.
– Спасибо!
Мдинарадзе опять вооружился биноклем. – Уважаемый лейтенант, – заговорил вдруг Щербина, – вы добровольно пошли в армию?
Мдинарадзе внимательно взглянул на Щербину, словно хотел убедиться, не шутит ли он. Но Щербина выглядел вполне серьезно.
– Да, добровольно. А что, стар я для армии, да?
– Да нет, я не потому… А зачем вы пошли в армию, хотите написать про нас?
– Хочу, дорогой Щербина, если получится…
– В том-то и дело, товарищ лейтенант, что не о чем писать! Здесь каждый день похож на предыдущий… Второй год я служу, и хоть бы один выстрел с той стороны раздался!.. В газете пограничной пишут – там поймали кого-то, там сбежал кто-то… А у нас что? Молла орет, офицер солдат муштрует, рыбаки ловят рыбу, учитель возится со своими птенчиками, да глупый аскер сидит в своей яме… Одно и то же, одно и то же… Вот только девка тут красивая, учительская жена, да и на нее смотреть Джакели не разрешает!.. Скука…
– Да ты, брат, оказывается, вояка! Что может быть лучше мира, тишины да спокойствия?!
– Что вы, при чем вояка! Просто, раз человек служит на границе, должен же он хоть краешком глаза увидеть живого нарушителя? Я уж не говорю – задержать!
– Успеешь, успеешь, Щербина! И увидишь, и задержишь!
– Куда там…
– Поверь мне! Вот увидишь, за эти два месяца поймаем мы с вами не меньше четырех шпионов! А потом я напишу книгу про вас – про тебя и Джакели.
– И про Пархоменко тоже, прошу вас! Извелся парень со своей Танго! Шутка ли, возиться с таким страшилищем! Вот уж чья жизнь действительно висит на волоске, так это бедного Пархоменко!
– Обязательно напишу и про Пархоменко!
– Уважаемый писатель, – продолжал Щербина, – вот мы вчера поспорили… в казарме… – Он замялся.
– О чем? – заинтересовался Мдинарадзе.
– О вас… То есть, не о вас лично,
– Ну-ну?
– Ребята доказывали, что каждый писатель немного того… чокнутый!.. Это правда?
– А ты как думаешь? Вот я, например, похож на чокнутого?
– Да пока как будто нет…
Мдинарадзе захохотал, улыбнулся и я, наконец засмеялся сам Щербина.
– Потом мнения разделились. Королев, Арбузов, Иванов и Дзнеладзе доказывали, что быть писателем – проще простого: пришел, увидел, написал, напечатал, получил деньги и пошел домой… Другие говорили (Джакели в этой группе), что писать – дело очень сложное и трудное… Так как вы думаете – трудно быть писателем?
Мдинарадзе сел на табуретку, попросил у меня собственную сигарету, сильно затянулся и надолго задумался. Потом заговорил тихо, словно про себя:
– Как тебе объяснить, дорогой мой!.. Трудно ли быть писателем?.. – Он раскрыл левую ладонь и стал правой рукой загибать пальцы. – Пушкина убили… Лермонтова убили… Лорку убили… Илью Чавчавадзе убили… Чехов умер от чахотки… – Он продолжал загибать пальцы на правой руке: – Важа Пшавела умер от чахотки… Хемингуэй застрелился… Стендаль свалился на улице… Представьте: идет по пустыне странник. Жара. Песок раскаленный… И начинает странник рыть колодец… Роет день, другой… А обнаружится ли в том колодце вода – он сам не знает… так и труд писателя…
Щербина, вытаращив глаза, смотрел то на меня, то на Мдинарадзе.
– Понятно? – спросил лейтенант.
– Все понятно! – ответил Щербина.
– Хорошо, если понятно…
Мдинарадзе встал, откинул крышку люка, ласково потрепал Щербину по щеке и стал спускаться по лесенке.
Мы живем в двухэтажной казарме, по пять-шесть человек в комнате. Время подъема и отбоя на границе установлено не для всех одинаковое: дежурившие днем спят ночью, те же, кто был в наряде ночью, отсыпаются днем. Так что увидеть всю заставу в сборе невозможно, – разве только во время тревоги.
…Сентябрь на исходе. Вот уже неделю льет дождь – противный, надоедливый, без конца и начала, льет, не переставая, днем и ночью. Дождь проникает всюду, даже через прорезиненные дождевики и высокие резиновые сапоги. Сыреют спички, сигареты, постель, одежда. Сам воздух вокруг пропитан сыростью. Мы изнемогаем. Хочешь не хочешь, без конца приходится восстанавливать КСП, поднимать поваленные столбы, натягивать оборванные провода, укреплять идущие в гору ступени – каждое утро, каждый полдень, каждый вечер. Ночь – темная, черная, хоть глаза выколи… Грязь – красная, липкая, густая, клещами хватающая за ноги…
Холодные потоки воды, от которой нет спасения… И сонливость, смыкающая одеревенелые веки… Ах, как хочется спать!.. Падая от усталости, мы возвращаемся из наряда, глотаем горячую пищу и, еле добравшись до своих коек, заваливаемся спать. Мы спим как мертвые.
Такое вот время – самое опасное на границе. Со стороны моря еще ничего – море сейчас холодное, вряд ли кто из нарушителей воспользуется им. Но зато горы! В дождь и туман, когда в трех шагах от себя ничего не видишь, не мудрено и упустить злоумышленника.