«Не чужие» и другие истории
Шрифт:
Дягилев возбужден не меньше.
– Я больше не могу так! Я распущу труппу. Я не могу стоять во главе труппы, где к моему голосу не прислушиваются и я не могу принимать решений. Вацлав еще мальчишка, ему двадцать один год!..
– Ему двадцать три.
– Он не хочет слушать ни слова критики! Я такое в Париже не покажу! Пусть Ваца так и знает! Это никакой не балет. Вы можете передать это своему брату, больше я с ним вести споры не намерен!..
Что делать? Тут явился Лев Бакст, руководитель художественный части.
– Это гениальное произведение, а вы идиоты, если этого не поняли. Вы увидите, Париж будет в диком восторге.
Дягилев сдался:
– Что ж, посмотрим… Попробуем.
Спектакль
Дягилев вбежал за кулисы, крикнул, чтобы всё повторили еще раз. Мы встали в позиции.
Занавес снова раскрылся, музыка вступила.
Нижинский повернулся к залу.
Юноша-фавн отдыхал на пригорке, увидел нимф, спешащих к ручью, погнался за ними. Одна обронила газовый шарф. Он поднял.
Шесть секунд плавного, тягучего движения, будто во сне – обрывок кадра. Всё, что сохранила кинопленка.
Зал взорвался криками и грохотом. Это был сумасшедший, оглушительный фурор!
Чудо – приближение к Богу. Для тех, кто видит. Но какова цена для тех, кто совершает чудо? Или для того, кто сам отчасти – бог?
Ольга ходила на рынок. Сказала, что кошки и собаки совсем исчезли с улиц, но остались крысы. Затем, помолчав, добавила, что давно не видела детей.
Дети перестали рождаться – вечная зима. Человечество погибнет с последним поколением. Пусть, мы это заслужили.
«Но куда делись дети, рожденные до катастрофы?» – спросила она.
– Видимо, их прячут родители. Дети лежат в своих домах, в нагретых кроватях. Их не отпускают на улицу, где снег, пожары, болезнь… Как тот мальчик, сын ресторатора, которого родители прятали в спальне.
Ольга промолчала. Мне не понравился ее взгляд.
– Видимо, наш гость – Восточный принц, как называет его Ольга – больше не придет. Это к лучшему. Я не могу ему доверять.
– Отчего?
– В жизни осталось слишком мало подлинных вещей. В конце истории человек оказался в мире подделок. Искусственный разум, фальшивая красота. Бриллианты из кварца, клубника из формалина, икра из нефти, шиншилла из кролика…
– Кролик из шляпы…
– Только балет нельзя подделать. Художник не может лгать.
– Все лгут.
– Ты не слышишь меня! Как лебедей кормят хлебом, так разламываешь, крошишь свою душу – вот здесь, у кромки сцены, как у кромки воды… Беспощадный балет. Каждый раз как жертвоприношение. Жрец в колпаке из перьев, с кривым обсидиановым ножом. Склонился над тобой, чтобы вырезать сердце…
– Мне страшно. Отчего-то сегодня мне стало страшно.
– Послать телеграмму: «Серж, мне очень плохо. Приезжай скорее».
– Забыть ссоры. Простить обиды. Всё вернуть.
– Приедет, ни о чем не расспрашивая. Поезд. Венеция.
– Каждое утро, в любую погоду, осматривать город, вдоль Большого канала, церкви, Санта Мария дель Салюте, музей Академии.
– Долго стоять перед каждой картиной. Беллини, Боттичелли, Рафаэль…
– Их скоро всех сожгут в кострах, в солдатских печках.
– Идти вперед, вновь возвращаться. Произнести два-три слова в течение нескольких часов. Только на улице, где резкий ветер и косой дождь…
– Застегните пальто, Ваца, вы так можете простудиться.
– И быстрый взгляд – полный нежности, робкий, просительный, словно чужой на бульдожьем самоуверенном лице.
– А после будет жаловаться.
– Вы представить не можете, каким победителем ощущает себя Вацлав. Теперь он уже никогда не будет слушаться меня…
«Ты спрашиваешь, люблю ли я Венецию и почему мы сюда приехали? О последнем скажу: не почему. Просто приехали, ибо нервам здесь уж слишком хорошо и покойно, а жизнь слишком мало похожа
Это письмо Дягилев написал в 1902 году, за двадцать семь лет до своей смерти. Напророчил себе Венецию, как напророчил Иосиф, последний из великих русских поэтов. Никто не придет следом, нет Венеции, нет Парижа, нет мира – только снег, руины, варвары, басурмане…
Всё делал с неведением ребенка.
Даже во время покоя казалось, что Нижинский незаметно танцует.
Сегодня ясный, морозный день, как будто Рождество.
Почему бы нам не устроить в мае рождественский ужин? Я надену свое любимое платье от Пуаре, цепочку из мелких бриллиантов – подарок близкого человека, вещицу, которую я не могу продать… Подкрашу лицо. Ольга зажжет свечи, заварит остатки кофе. Я выйду в гостиную, будто на приеме, устроенном в мою честь.
Если мне суждено умереть от этого нескончаемого холода, я хочу умереть в своем лучшем платье, с улыбкой на устах.
Возможно, мне предстоит тысячелетия лежать в саркофаге пустой холодной комнаты, пока скованная льдами Земля будет лететь в ледяном пространстве космоса к своей неизвестной цели. Рано или поздно этот полет окончится ослепительной вспышкой, гигантским взрывом, в котором навеки уничтожится всё, созданное нами…
Путь нечестивых погибнет.
Мне легко думать об этом. Мы, русские, осознаем историю мира как последовательность повторяющихся катастроф. Нас не удивляют плохие новости. Мы не ожидаем ничего другого.
Картина гибели и разрушения для нас – вполне привычный пейзаж. Мы – пассажиры «Титаника», трюмы которого всегда заполнены водой. Мы вечно живем в ожидании дня, когда наш огромный плавучий дом распадется на куски. Мы будем жить, цепляясь за обломки. Мы умрем.
Мы принимаем гибель мира со смирением, как естественный ход вещей. Видимо, в этом и состоит русская национальная идея.
Музыканты забренчали,Люди в зале замолчали.Посмотри на Арлекина —Кольку!Вот он с Ниной-КоломбинойПляшет польку.«Динь-динь-дили-дон»,Вот кот Спиридон.Что за шум вдалеке?Глянь-ка:На Коньке— ГорбункеЕдет Ванька!Распроклятого буржуяВ три минуты уложу я.Девчонка комсомолкаНе боится волка.Из ковра и двух зонтовДля спектакля змей готов.У ПетрушкиПалка,Мне МарфушкуЖалко.Спящая красавицаСпит не просыпается.Вот пред вами вся орава.Браво! браво! браво! браво!