Не Господь Бог
Шрифт:
– Аппетита нет.
Не пронесло. И хлеб, который он попросил у соседки, черствел на столе. Ничего маме было от него не нужно, ни хлеба, ни гречки, которую он укутал в полотенце, чтоб не остыла. Мама голодает из-за него. И не будет ему никакого прощения. Что он может сделать? Как искупить вину?
Он вспомнил мультик про мальчика-летчика:
– Я маму свою обидел.Уже никогда-никогдаиз дома вместе не выйдем…Тишина
Раздался звонок в дверь. Митя вздрогнул и почти обрадовался. Хотя тут же испугался: а если это баба Зина, вдруг скажет при маме, что Митя хлеба попросил, а тогда мама спросит, где деньги, что были на хлеб… Митя не мог расслабиться ни на минуту, что за жизнь у него была? Он кругом был врун, трус и позорник. Митя открыл, но это была не баба Зина – без спроса в квартиру ввинтилась весёлая и громкая соседка тёть Люба, потрепав на ходу по голове:
– Здоров, жених! Соли не одолжите? Стала скумбрию солить, а соли нема.
Соседка огляделась.
– Где мамка-то? Один?
Митя замер, взгляд его упёрся в глубокий разрез тёть Любиного халата, откуда выпирали бесстыдно пышные груди, не сдерживаемые лифчиком. Тётя Люба была лимитчицей, хохлушкой, «порочной женщиной» – как говорила мама, «блядью» – как шептались бабки у подъезда. Водила к себе мужиков, да и женатые заглядывали, поговаривали, никому не отказывала. И не стыдилась ведь, нагло глядела на порядошных: хоть плюй в глаза, божья роса. Митя готов был разрыдаться, тело его не слушалось, глаза прилипли к разрезу халата, ноги подкашивались, руки вспотели предательски. Он с трудом опустил глаза, но вышло ещё хуже – какие аппетитные ямочки были на голых женских коленках.
Из комнаты, услышав звонок, вышла мама, она, конечно, увидела и красное Митино лицо, и вздыбившиеся штанишки, и вспотевшие ладошки угадала тоже.
– Ах какой! Ты гляди! Ну-ка, давай бегом. Да приходи вечерком, пирожком угощу, – рассмеялась соседка.
Потрепала мальчишку по голове.
– Здоров, Инн, будь ласка, одолжи соли.
Митя рванул к кухне. Но мать за плечо притормозила.
– Нету у нас соли. Извините, – сказала мать.
– Да ладно вам. Соли пожалели, – соседка одарила взглядом, впрочем, не слишком-то обидевшись, – у других попрошу. Господи…
– Соли мне не жаль, мне жаль семьи, которые вы разбиваете, и детей ваших, которые на это смотрят, – сказала мать.
– Своего пожалей, квёлый, что лук варёный, мои-то весёлые. Скажи, завидуешь, – соседка вышла.
Мать хватанула воздух ртом. Но тут же нашлась.
– Да ты пьяная! От неё же несет за версту, ты чувствуешь, Митя?
– Что?! – возмутилась соседка, – да я днём в рот не беру! А тебе б не
Митя представить себе не мог, что с его мамой кто-то может так разговаривать. Казалось, закрывшейся дверью её ударило по лицу.
– Она сама вошла, мам, я её не пускал. Не слушай её, пожалуйста! – сын бы всё отдал, чтобы залечить мамину рану от укуса соседки. Он даже осмелился протянуть руку и дотронуться до плеча матери, которая стояла у окна.
– Ах ты защитник, да ты же первый пустил сюда, стоял, слюни пускал, я всё видела, – мать приблизила к нему лицо с побелевшими от злости глазами.
Мама брезгливо отодвинула сына.
– Эту вонь отсюда не выветрить.
Митя смотрел, как она распахивала все окна. Но этого было недостаточно, она вперилась в сына, который тоже кинулся открывать окно в кухне, помочь, искупить.
– Да это же от тебя. Бога ради, избавь меня от этого.
Митя не понял, что ему делать.
– В душ! – показала мать тупице.
Стоя в душе и взяв мочалку в руки, Митя тёр с остервенением своё непослушное тело и глотал слёзы. Людмилино тело картинкой стояло у Мити перед глазами. И эта картинка не стиралась. Лил на восставшую предательскую плоть ледяную воду, ненавидя себя.
Отдернув занавеску, мама смотрела Мите ниже талии. Он закрылся мочалкой, мать зло деернула его за руки.
– Мойся, чтоб я видела!
Под её взглядом Митя тёр свой позор. Мать выхватила мочалку и тёрла сама, затем швырнула мочалку в раковину. Вышла. Митя прислонился к холодному кафелю и заплакал.
А спустя месяц он узнал, что детей у тёть Любы забрали в детдом по сигналу бдительных соседей.
– Это была не мама, не по её вине! Наверняка, тёть Люба и правда пила, – сказал Митя.
Лена ничего на это не ответила. Её другое интересовало.
– Скажите, Митя, мама часто наблюдала за вами, дотрагивалась, пока вы принимали душ?
– На что вы намекаете? – молодой человек не ожидал такого поворота.
– Часто она входила к вам в ванную?
– Мама запрещала запирать замки, боялась, что я могу потерять сознание! Что я могу поскользнуться! Она была! Она была!
– Святой, – закончила за юношу Лена.
– Да! Святой! У мамы даже никого не было! – молодой человек, кажется, готов был наброситься на Лену.
– У неё были вы. Вы ведь были уже достаточно взрослым мальчиком, подростком, – пояснила Лена. – А когда вам было двенадцать, шестнадцать, двадцать, мама продолжала так делать?
Митя изменился в лице. Она попала в точку.
– Я не потерплю таких домыслов и грязи про мою маму!
Молодой человек схватил куртку и выскочил вон из кабинета.
Он быстро шёл, почти бежал по коридору к выходу, в очередной раз чуть не свалив пальму Людмилы Исааковны. Не попрощался и хлопнул дверью. Людмила Исааковна даже не успела предложить последнего оставшегося котёночка, удивленно смотрела ему вслед. Лена вышла из кабинета.
– Что вы ему сказали, Леночка? Такой интеллигентный мальчик, и даже не попрощался.