Не измени себе
Шрифт:
Вернувшись к Абесаломову, я стал ждать вызова, но внутренне принялся готовить себя к тому, что эта затея рухнет так же неожиданно, как и возникла. Я боялся верить в случайности, так как более всего опасался душевной избалованности. Я уже знал, мне это открыл Абесаломов, что душу нужно тренировать еще больше, чем тело, и постоянно держать ее "на воде и черном хлебе". Увеличивая нагрузки, я принялся тянуться за гигантом Кузьменко. После тренировки стал оставаться на стадионе и метать молот, толкать ядро, прыгать с шестом. День ото дня мои мышцы адаптировались
Добродушный богатырь Кузьменко не любил бездельников. В 28 лет рекордсмен Европы, сильнейший десятиборец страны, он в отличие от меня был начисто лишен честолюбия.
– Всякие медали, статьи, фотографии - все дребедень, - говорил Кузьменко.
– Это для дамочек.
А однажды он по секрету поведал мне:
– Я на себе эксперимент ставлю - есть в нас предел или нет. Понял?
Про боли в сердце я никому не сказал и через день нарочно попробовал себя на кроссе. Ничего! Довел тренировку до конца - все нормально. Но перед сном сердце опять неприятно заныло. "Пустяки!
– объяснил я себе свое состояние. Элементарная неврастения, не больше!"
Утром врачи сказали:
– Обычная перетренировка. В больницу ложиться не надо, но нагрузки сократить.
Неделю спустя пришел вызов: меня официально приглашали на всесоюзный тренировочный сбор легкоатлетов. Абесаломов, видимо, понял, что я оказался шустрым малым и теперь от него ускользаю.
– Сколько волка ни корми - все в лес смотрит! Только гляди - пожалеешь! Десятиборье - основа основ. С него на любой вид уйти можно.
Опасаясь выдать свое состояние, я не смотрел ему в глаза и испытывал смешанные чувства - своеобразную привязанность к человеку, благодарность, щемящее ощущение вины и одновременно четкое, почти безжалостное понимание того, что я уже не могу получить от него больше, чем он мне дал. Так было с моим первым учителем физкультуры, так случилось с тренером детской спортивной школы, теперь произошло с Абесаломовым.
КАЛИННИКОВ
Взрывная волна швырнула меня на землю, я тотчас сел, грязный, испуганный, с крошевом зубов во рту. Мои товарищи, точно тараканы, быстро заползали в какую-то щель.
Подняв голову, я увидел три "мессершмитта". Они летели прямо на меня, едва не задевая крыш двухэтажных домов.
Я закрылся руками, окаменел от страха. Пули забили, как град, - частыми, тяжелыми шлепками, совсем рядом, "Не убьют, - стал заклинать я.
– Меня не убьют... Нет, нет, меня нельзя убивать!"
И не убили.
Когда "месеершмитты" развернулись на второй заход, я тоже шмыгнул в щель, ткнулся лицом в грязь. Вой бомб, стрекот пулеметов, нарастающий рев моторов. Все было дико, непривычно: реальность перетряхивала сознание.
В один из моментов затишья я приподнял голову и заметил, что к щели бежит какая-то женщина. Позади нее взорвался столб земли. Женщина вскрикнула.
Она уже сидела. Сидела неподалеку от щели и легким движением поправляла на затылке волосы. Наши взгляды встретились, она близоруко прищурилась и вдруг улыбнулась.
И
Она улыбнулась очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол, носятся какие-то несуразные самолеты, которые бросают на землю всякую гадость, а она из-за этого сейчас сидит так: не совсем красиво, платье ее испачкано и вдобавок у нее зачем-то оторвана одна нога. Но я должен простить ее, потому что вся эта нелепость в конце концов не имеет никакого значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг друга... Ведь так же?..
И я вдруг кивнул ей.
Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки и всего того несчастья, что нас окружало...
Потом эту женщину мы с товарищем внесли в санитарную машину, больше я ее никогда не видел. Только во сне...
Наша полуторка осталась невредима. Мы - нас было четверо - покатили дальше.
Налеты прекратились, но на окраине города беспрерывно грохотала канонада.
Я, как и мои товарищи, был студентом медицинского института. Институт эвакуировался вчера ночью, нам оставили грузовик и поручили вывезти часть оборудования, ценную оптику.
Остановленные под Москвой гитлеровцы теперь рвались к Сталинграду и бакинской нефти. В конце июля пали Краснодар, Ставрополь, Майкоп. Настала очередь Армавира.
До склада мы доехать не смогли, нас остановили солдаты с автоматами.
– Вылезай!
– приказал один из них. Лицо у него было потное, жесткое.
Мы робко повыпрыгивали из кузова. Я сказал:
– Вы не имеете права. Мы должны доставить очень ценное оборудование!
– Плевать! Мы за них воюем, а они с барахлом возятся!
Двое грубо выдернули из кабины моего товарища. Солдаты залезли в кузов, и машина резко взяла с места.
Мы отправились обратно.
Своего директора Арепьева нам удалось отыскать в полутемном подвале института. Он сидел в углу на корточках.
– Черт с ним, - узнав о судьбе полуторки и оборудования, сказал директор.
– Теперь бы самим как-нибудь ноги унести!
Из Армавира уходили тысячи людей. Молча, торопливо, придавленные общей бедой и своими пожитками. У меня были только бритва и мыло. Я нес их в газетном свертке под мышкой. Все остальное на мне - рубашка, брюки, поношенные башмаки.
Самолеты возникли неожиданно. Они не появились, а как бы проявились из неба. Тяжелые, неуклюжие, точно навозные мухи. Все закричали, побежали по сторонам, начали прятаться куда попало.
Земля забила фонтанами грязи, щепок, камня и человеческих тел.
Многие, не найдя укрытия, лежали и не двигались. И было непонятно - мертвы они или еще нет.
Затем внезапно все прекратилось. Кто мог, сразу поднялись и пошли дальше.
Весь оставшийся вечер, всю ночь мы шли и шли. К утру наткнулись на крошечную железнодорожную станцию. Вокруг нее раскинулся бивак из нескольких тысяч беженцев. На путях стояли два эшелона. Один с зерном, другой с боеприпасами. Оба состава были сплошь облеплены людьми.