Не измени себе
Шрифт:
Дед Махмуд произнес:
– Ты домой, Степа?
– Да!
– Я опять улыбнулся.
– Я хочу увидеть свою мать, сестер и братьев! Потом я пойду обратно.
Дед несколько раз покивал головой, а после паузы сказал:
– Не ходи, сынок.
– Почему?
– Потому что ты и твой друг голодны.
– Да, дед, - подтвердил я.
– Мы голодны. Но мы съедим совсем мало, мы уже договорились.
Дед повторил:
– Не ходи, сынок. Твоя мать стареет, но она здорова. И сестры твои и братья - они
– Да, - проговорил я.
– Они так и сделают.
Дед Махмуд долго молчал и глядел на мои босые ноги. Потом сказал:
– Потерпи, сынок. Ты им отец. Потерпи...
Дед Махмуд накормил меня и Димитрия овсяной кашей. Мы съели целый чугун. Он подарил мне свои онучи.
Я сказал:
– Дед, я обязательно с тобой расплачусь.
– Деньги, сынок, онучи, каша - все ничто. Между людьми есть только один счет - добро. Я сделал его тебе, ты - другому, он - третьему. Пусть это добро пойдет по кругу и, может, когда-нибудь возвратится ко мне. И чем больше добра, сынок, ты сотворишь, тем больше надежды у меня на это будет.
Перед уходом я спрятался за саклей деда Махмуда и долго глядел на свой дом. Я увидел братьев - они носили из-под горы ведрами воду и заполняли ею большую бочку. Потом вышли мои сестры - они принялись стирать белье в чане и развешивать его на веревке. Не было только матери... Я не уходил и ждал, когда она появится.
Ко мне подошел Димитрий, напомнил:
– Темнеет, надо идти.
– Сейчас, - ответил я, - Еще чуть.
Он тактично удалился.
"Мама, - стал молить я про себя, - выйди. Я же тут, мама. Ты должна это почувствовать..."
И она вышла. И прямо с порога стала беспокойно оглядываться. Я замер. Неужели она почувствовала мое присутствие?
Походив по двору, мать сделала какое-то замечание сестрам, заглянула в наполнявшуюся бочку, затем направилась обратно в дом. Исхудавшая, с первыми признаками старческой походки, она вдруг остановилась и обернулась в мою сторону.
Я затаился. Малейшее движение могло выдать меня.
Мать отвернулась от меня и вошла в дом. Согбенно, понуро...
Вместе с Димитрием я зашагал прочь из села. Меня душили боль, слезы и ненависть к фашистам, из-за которых я должен был бояться глаз собственной матери.
Я вдруг понял, что именно эта мразь и выдумала самую унизительную философию: "Человек рожден для страданий".
– Вранье! Человек рожден для человека. Для своей матери, для своих сестер, для своих братьев, для своего дома, для своей земли, какой бы она ни была каменистой...
Институт мы нагнали в Баку. От него уже отстало около половины студентов.
На баржах мы переплыли Каспийское море, затем в течение двух недель добирались до Кзыл-Орды. К этому времени немецкие войска предприняли вторичное наступление на Сталинградском
В Кзыл-Орде власти выделили нам два барачных помещения, в них мы стали жить и учиться. Институт произвел добор студентов из местных жителей. Больше всего в институте оказалось корейцев.
Однажды меня вызвал к себе Арепьев.
– Понимаешь, - сказал он, - нашему институту дали задание углубить арык. Коли все примутся за работу, с учебой ничего не получится. Ты парень крепкий, собери человек тридцать - и ройте. А мы станем вас подкармливать из общего котла.
– А с учебой как?
– Это уж как сможете. В оставшееся время.
Ширина километрового арыка равнялась пяти метрам, углублять его надо было на полметра. Слежавшийся на дне песок походил на камень. Ломами и кирками мы долбили его около полугода. Почти столько же шли бои под Сталинградом, после которых гитлеровцев, наконец, погнали обратно...
Жил я с узбеком Апазовым у пожилого одинокого казаха, который между делом научил нас шить тапочки. Помимо рытья арыка и учебы мы на этом немного подрабатывали. Но еды все равно не хватало, особенно мяса.
Через год жизни в Кзыл-Орде я и узбек Апазов стали есть собачатину. Научили нас этому корейцы. Они были единственными студентами, которые тогда не голодали.
Мой друг Димитрий есть собак не мог. Как-то он признался:
– Если бы я не знал, какое это мясо. Но это же невозможно!
Я решил сделать для товарища доброе дело: я его загипнотизировал.
Согласившись на гипноз, Димитрий, видимо, догадывался о моих намерениях. Но он был так голоден! Поначалу я приказал Димитрию не шевелиться и сосредоточенно глядеть на языки пламени. Он послушно сел напротив костра и замер. Через несколько минут я положил ему на затылок ладонь.
– Теперь смотри на меня... Прямо в глаза! В моих глазах ты видишь язычки пламени... Они там... Внутри... Их все больше и больше... Тебе приятно от них. Тебе очень тепло и спокойно... Тебе так хорошо, что хочется спать... Спать... Когда спишь, нет голода... Сон... Ровный, нормальный... Ты погружаешься в сон... Медленно, постепенно...
Глаза Димитрия подернулись дымкой уходящего сознания. Поймав в них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал:
– Спи!
Он заснул с открытыми глазами.
Апазов и студент-кореец наблюдали за сеансом с полуоткрытыми ртами. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили его на тарелку. Мясо я поставил прямо перед Димитрием. Оно издавало чуть сладковатый запах.
– Мясо!
– громко произнес я.
– Запах мяса! Ты его чувствуешь!.. Тебе хочется есть... Очень... Ты голоден... Страшно голоден...
По горлу моего товарища заходил кадык - он начал сглатывать слюну. Я подставил тарелку.
– Бери! Бери самый большой кусок. И ешь!