Не измени себе

Брумель Валерий Николаевич

— Нет!

К счастью для всех, для меня в том числе, все закончилось благополучию. Ее жених, узнав, где она и что собирается делать, срочно прилетел в Сургану и забрал ее обратно. При этом (я был тому свидетелем) он решительно заявил девушке:

— Плевать Если все так, плевал я на то, что люди скажут.

Так что любовь победила.

Из разных областей ко мне приезжали множество пациентов: поломанные, ушибленные, хромые, горбатые, костные туберкулезники, больные полиомиелитом, коротконогие, кривоногие, просто дистрофики и действительно лилипуты.

Куда

я их мог деть? У меня было всего сорок коек. Единственное, что я мог сделать, — это втиснуть в то же помещение еще десять больных и тем увеличить их до пятидесяти. Остальных я поставил в очередь. Она оказалась фантастической — учитывая самые сжатые сроки излечения, последний записавшийся больной должен был явиться ко мне через девять лет! Всех прибывающих пациентов я предупреждал об этом, но они все равно соглашались ждать. Иного выхода для них не существовало. Эти люди были приговорены медициной к неизлечимому уродству, в их душе давно угасла всякая надежда на выздоровление. В мой метод они, видимо, не верили тоже, но слухи (пусть на 90 процентов преувеличенные) будоражили их сознание.

Один из таких больных сказал:

— Без надежды не могут жить даже здоровые люди. Если она возникает у калеки, для него это уже иной способ существования.

Больные прибывали самые разные — тихие, нервные, робкие, злые, отчаявшиеся, ожесточенные… Большинство стойко и терпеливо переносили свой недуг на протяжении многих лет, но за них остро страдали близкие. Особенно родители за своих детей.

Как-то пришли ко мне на прием мать со взрослой дочерью. Я спросил:

— Что у вас?

Вместо ответа на середину кабинета вышла симпатичная хромая девушка. Я встал из-за стола, достал из-под медицинской кушетки несколько деревянных кубиков. Один поставил на пол, попросил девушку:

— Встаньте на него, пожалуйста.

Она наступила на него укороченной ногой. Я поглядел на ее плечи — они сразу выровнялись. Укорочение оказалось небольшое — всего пять сантиметров.

Я задвинул кубики под кушетку, сказал матери:

— С таким недугом ваша дочь может ходить не хромая. Но для этого надо потренироваться месяца три-четыре, не больше. Как только у нее войдет в привычку подгибать при ходьбе ногу, расшатывание корпуса исчезнет.

Мать настороженно спросила:

— А операция?

— Зачем? — ответил я. — У нее не такое большое укорочение. Вот смотрите, я вам покажу. Подойдите, пожалуйста, — позвал я девушку.

Она приблизилась, я взял ее за плечи, попросил:

— Попробуйте встать прямее.

Девушка попыталась выпрямиться — не получилось. Одно плечо у нее крепилось вниз.

Я стал ее учить:

— Ослабьте левую ногу… Так… Еще чуть… Хорошо… Теперь очень медленно шагните. Стоп! Вот, вы сразу выпрямили левую ногу, а не надо. Смотрите на меня.

Я повернулся к ней спиной, поставил две ноги вместе. Потом осторожно приподнял левую ногу, слегка согнув ее, плавно шагнул.

— Видите?

Девушка кивнула.

— Вот, попробуйте так, Она шагнула — у нее почти сразу получилось.

Пытаясь успокоить мать, я сказал:

— У нас вообще у всех одна нога

короче другой, мы просто этого не замечаем. Как только человек теряет ориентиры, в лесу, например, он сразу начинает блуждать. Почему? Да потому, что у него одна нога короче и он начинает ходить по кругу. Вы меня понимаете?

Мать возмущенно смотрела на меня:

— Нет, ничего не понимаю! девочке нужна операция, а вы мне про какой-то лес рассказываете!

Я сел за стол, терпеливо объяснил:

— Я уже сказал, что операция ей не нужна. Мы не можем оперировать всех желающих. Мы ставим на очередь больных с укорочением не меньше четырнадцати сантиметров. У вашей дочери нет ничего страшного, поверьте мне.

Мать воскликнула:

— Как это «ничего страшного»! Хотела бы я посмотреть, как бы вы рассуждали на ее месте! Если б у вас одна нога была короче на пять сантиметров?!

Я ответил:

— Возмущаться не надо, я в этом не виноват.

— А кто же? — со слезами на глазах вскричала мать. — Вы же врач, вы обязаны, а у вас… у вас просто нет сердца.

— Мама… — попробовала остановить ее дочь.

— Погоди! Нет, вы мне скажите… Ей что, выходит, всю жизнь быть хромой!

Я молчал. Мать вдруг не выдержала и беззвучно заплакала.

Я сразу сказал:

— Вот это не надо. Это напрасно.

— Доктор! Ну пожалейте, ну, доктор! — отчаянно заговорила она сквозь слезы. — Я умоляю вас, доктор!

Я строго приказал ей:

— Не распускайте себя! Вы слышите, не распускайте! Я ее все равно не могу положить. Поймите, у нас всего сорок коек, и их занимают самые тяжелые больные. А другие будут ждать восемь, девять лет, чтобы лечь к нам в больницу! Ну если хотите, вставайте в очередь…

Мать подняла заплаканное лицо, горько сказала:

— Ей двадцать три года. А сколько будет тогда? А она сказала, что никогда не выйдет замуж, доктор!

Ее дочь высоко, нервно выкрикнула:

— Мама!

Мать сразу смолкла. Опустив глаза, девушка прошептала:

— Вы извините ее, доктор. Пожалуйста…

И, прихрамывая, вышла из кабинета. Судорожно всхлипнув, мать медленно двинулась за ней.

Навалившись на стол, я долго сидел в тоскливом оцепенении. Мою душу переполняла жалость к этим людям, ощущение собственного бессилия и какое-то злое недовольство собой.

И я пообещал себе:

«Придет день, и у меня вместо сорока коек будет сто… двести… как можно больше. Я все сделаю для этого! Все, чтобы им помочь!»

Я глубоко заблуждался.

Впоследствии, через пятнадцать лет, когда у меня стало 360 коек, очередь не уменьшилась, больные по-прежнему ждали восемь — десять лет. Я не уставал поражаться тому неисчислимому количеству страждущих, которые нуждались в помощи лишь в моей области медицины. Основную массу составляли «старые» больные: покалеченные войной или с рождения обделенные природой. Эти пациенты (за исключением немногих, которых несчастье особенно ожесточило), как правило, обладали щедрой душой. В жизни они больше всего ценили не благополучие и даже не само здоровье, а человеческое отношение к ним физически нормальных людей.