Не измени себе
Шрифт:
Меня, как в США, многие узнавали на улицах. Японцы мне очень понравились: приветливые, обходительные, умные и тактичные люди. За пятнадцать дней пребывания в Японии я дал несколько сотен автографов. За это время нам преподнесли массу подарков: изящные безделушки, магнитофоны, транзисторы, а мне лично вручили на одном банкете настоящее жемчужное ожерелье для супруги.
Эта страна оказалась совершенно иной, но не менее интересной, чем Америка. Я не был как следует знаком с японской культурой, все для меня выглядело необычно: создавалось
В Японии мы совершенно неожиданно сошлись с Кисловым.
Помог этому случай.
Однажды среди ночи (наши гостиничные номера находились рядом) Кислов сильно, судорожно застучал кулаком в стену. Я испуганно сел в постели в спросонья ничего не понял. Он затарабанил еще настойчивее. Я наконец догадался, откуда идет стук, и почему-то сразу подумал, что мой руководитель задыхается. В одни трусах я бросился к нему в номер и увидел его распластанным на постели. Кислов лежал безжизненно, и я грешным делом поначалу подумал, что он уже умер.
— Ванну… — чуть слышно выговорил Кислов. — Горячую ванну…
Он был бледен и не мог шевельнуть даже рукой.
Я тупо стоял над ним и не мог сообразить, что Кислов от меня хочет. Руководитель собрал все силы, с трудом выговорил:
— Почки…
По его стиснутым губам, по побелевшим пальцам, которые судорожно вцепились в край одеяла, я понял, что он испытывает страшные боли. Однако Кислов не издавал ни одного стона.
Догадавшись наконец, что ему надо, я побежал в ванну, наполнил ее теплой водой. Затем вернулся и осторожно взвалил его к себе на спину. Тело Кислова походило на обмякший мешок. Перетащив руководителя в ванную комнату, я бережно опустил его в воду, сам сел рядом на стул.
Минут двадцать Кислое молчал, стиснув зубы. Затем неожиданно позвал меня по имени:
— Дмитрий…
Я повернулся к нему и увидел, что ему уже значительно легче — лицо расслабилось и чуть порозовело.
— Дмитрий… — повторил руководитель.
— Да, — ответил я.
Он тихо проговорил:
— Не говори. Никому… Ладно?
Я не понял:
— О чем?
Он обвел глазами ванную комнату, слабым неверным движением ткнул себя пальцем, с трудом разлепил губы:
— Ну вот об этом…
Я кивнул, потом спросил:
— Может, врача вызвать?
Кислое замотал головой:
— Нет, нет… Нет… Ребятам тоже не говори. У меня это впервые. Пройдет. А если врача, так…
— Что?
Кислое пояснил:
— Какой я главный тренер, если с командой ездить не смогу?
Со следующего дня я стал фактически руководителем нашей делегации. Кислов отдал мне все деньги, документы и поручил договариваться с японцами о всех предстоящих поездках и выступлениях. По его просьбе делал я это втайне от товарищей. Сам Кислов еле стоял на ногах, особенно мучительными для него
Каждую ночь я носил Кислова в ванную. Как-то он вдруг сказал мне:
— Ты прости… Ладно?
Я поинтересовался:
— За что?
— Ну в Риме я тогда на тебя… Помнишь?
— А-а, — отозвался я. — Чепуха!
Кислов долго молчал, потом твердо сказал:
— Не чепуха. — И добавил: — дураки, друг друга не знаем.
Я подумал: «А ведь действительно ничего друг о друге не знаем».
За время пребывания в Японии у нас было пять выступлений. Всегда я прыгал на 218–220 сантиметров. Это было совсем неплохо, тем более что на максимальный результат я и не настраивался.
Обратно мы летели той же дорогой — через Индокитай и Индию. Опять двое суток. Для Кислова этот перелет явился настоящей пыткой. Как руководитель он должен был все время выполнять массу мелких обязанностей, которые по статуту я за него сделать не мог. Например, в Дели явиться в консульство и произвести отметку в наших паспортах. Кислов держался на одной воле. Я всюду водил его под руку. Именно после поездки в Японию я стал глубоко уважать этого человека. И прежде всего за огромную силу воли…
В Москву Кислов прилетел почти трупом. С аэродрома я позвонил его жене, чтобы она вызвала на дом «скорую помощь». Когда мы подъехали к квартире Кислова, санитарная машина уже ждала его, чтобы забрать в больницу.
Впоследствии мы с Кисловым побывали еще в четырнадцати зарубежных поездках. О его приступе в Японии так никто и не узнал.
Людмиле я привез целый чемодан разных кофточек, туфель, платьев. Примеряя наряды, жена смущалась — ей все шло. Наконец она неуверенно спросила:
— Что, все это мне?
Я ответил:
— А кому же?
Больше всего Людмиле понравилось жемчужное ожерелье. Надев его, она радостно прильнула ко мне. Затем сказала:
— Знаешь, я никогда не думала, что смогу быть такой счастливой.
Вскоре я вновь отправился в Америку, в Пало-Альто, на очередной матч США — СССР.
Я быстро обыграл Ника Джемса и остался один в прыжковом секторе.
Мне предстояло бороться только с планкой. В который уже раз я пытался взять два метра двадцать шесть сантиметров.
Пока поднимали и промеряли высоту, я отошел в сторону и, заложив руки за голову, лег в траву. Снизу было хорошо видно, как надо мной нависла огромная чаша стадиона, заполненного зрителями. Все они напряженно нацелились взглядами на меня. И было такое впечатление, будто от того, возьму ли я высоту или нет, каким-то образом зависела судьба каждого из них. Мне сразу стало тяжело. Чтобы отвлечься, я стал думать о сыне. Вчера ночью пришла телеграмма:
«Я родила сына. Людмила».
Я встал. В тишине на электрическом табло чуть потрескивала надпись: