Не любо - не слушай
Шрифт:
Тетя Анечка той порой сидела за столом с девочкой, полностью соответствовавшей вчерашнему Алешиному виденью. Рисовала ей в тетрадь картинки, подписывала под ними слова. Was ist das? das ist ein L"offel… das ist eine Gabel. Елизавета Аркадьевна внесла чай, поставила вазочку с клубничным! вареньем. Посмотрела умиленно на старанье зеленоглазой Фейгеле, сказала: «Дети – это капитал, а внуки проценты». С тем учительница соглашается, и занятие завершается. Начинается веселое чаепитье с пастилой и ванильными баранками. Пете с Алешей, о существовании коих мадам Одесс наслышана (бедные сиротки!), тоже кой-что посылается. Не осматривай за собой ветвей маслины, но оставляй пришлецу, сироте или вдове. Пришлецами выглядят Недоспасовы в земле, где их предок сидел воеводой. После многочисленных реквизиций скарб семьи можно увезти на двух цыганских телегах.
Цыгане и подвезли домой тетю Анечку – ехали две телеги. Тетя Анечка с ними пела «На фартучках петушки, золотые гребешки-и, они-и золоты-ые-е, они дороги-и-и-ие».
Тетя Анечка, только не рассердись! опасайся Фейгелиного отца. – Молчи, дитя! что ты в этом смыслишь… чернокнижник в коротких штанишках. – Аннетт, ты напрасно… Алеша мне описал девочку накануне первого твоего урока… локоны, клетчатый бант. – Бант, Петя, не есть неотъемлемая принадлежность ребенка. Ну, был… клетчатый… теперь мода на клетку. И локоны… кудрявые волосы уложить ничего не стоит. Подумаешь! устами младенца глаголет истина! Аннетт смеется новым, незнакомым смехом. И сияет неправдоподобной, сияющей красотой. Невыносимо… за месяц так измениться! Распевает, сделав страшные глаза:
Есть в заброшенной усадьбе
Развалившийся сарай,
А кругом растет крапивы
Непочатый целый край.
И лишь только ночь сгустится,
Услыхав условный знак,
Собираются к сараю
Стаи бешеных собак.
Всех собак там шесть бывает.
Лишь придет седьмая тень –
Перебесятся собаки
Всех окрестных деревень.
Правда ль это, я не знаю.
Но одно известно мне:
То, что там чертовски страшно,
Особливо при луне.
Анхен, а Разбой не взбесится? – Ты у нас ясновидец, ты и скажи… откуда мне знать. Лежат втроем на траве за тем самым сараем. Облака уплывают в потоке ветра: каждое величаво и стройно, а уж обо всей флотилии и говорить нечего. Перед Анхен лежит развенчанная Авдеева книга – оказалось, просто «Цветник духовный». Воры, ограбившие клад, на «Цветник» не позарились. Алеша кладет ладонь с редкостным рисунком линий поверх перевернутой ветром страницы. Предупреждает: сейчас Разбой прибежит. Пес выскакивает из-за осевшего угла сарая, ластится к Алеше, треплет зубами и без того растрепанную книгу. Явленье третье: те же и Софья Владимировна. Вот вы где, заговорщики! теперь буду знать тайное ваше убежище. Петя, захвати пяток поленьев… как они тут завалялись, ума не приложу. А Разбоя давно не было видно… кто его кормит? или он сам о себе промышляет? Разбой застеснялся, схватил зубами трухлявое полено и затрусил прочь. Это он, мамочка, Авдею в ад понес. Фу, Аннетт, как тебе не стыдно! Авдей был добропорядочный прихожанин… он у Якова Охотина детей крестил до самой смерти – до двадцатого года… Таню уже Иван Андреич крестил. Не взводи напраслину… всё сказки. Vous ^etes une mat'erialiste, maman. Скорее ты, дочь моя. Пойдемте в дом. Самсоновы вернули фортепьяно – чудеса, да и только. Яков Охотин помог его к нам подвинуть. Теперь станешь учить племянников.
Но до уроков не доходило. Стосковавшаяся по музыке тетя Анечка сама играла целыми днями. Остановившись после какой-нибудь любимой фразы, говорила со слезами в голосе: «Напишите… напишите это на моей могиле». Тетя Шурочка замечала ей: «Учи своих двоих верных рыцарей. Ужо напишут, если освоят сольфеджио». Омытые музыкой, светлели в июньский полдень стены. На поленовской картине, не реквизированной по причине религиозного содержанья, белела известняком каменистая земля Палестины.
Какой грозовой август! Весь день собиралось, копилось и наконец разразилось. Алеша давно не спал, проснулся и Петя. Гремело кругом, будто небо рушилось. В доме творилось неладное. По коридору сновали свои и чужие: бабушка с дедом, осунувшаяся Шурочка, Самсонов с обеими дамами, огромный Яков Охотин и доктор Павел Игнатьич Теплов. Везти надо… не довезем… это мышьяк… студите кипяток, будем промывать. Алеша, вцепившись в заплесневелый «Цветник духовный» без последних страниц, шепотом торговался с суровыми небесными властями: пусть нас на Соловки… меня и Петю… пожизненно… а она пусть живет. Петя положил руку на книгу – поставил на кон свою свободу – так и сидели в темноте. Мимо их приоткрытой двери прошел доктор Теплов, сказал тете Шурочке: конвульсии прекратились, Господь пронес… посидите, я чаю попью. Самого его в церковь калачом было не заманить, но тут, сын дьячка, он всё же перекрестился, не желая оказаться неблагодарным – а ну как есть? Доктора мотало точно пьяного. Его усталое существо моталось между верой и неверием, как еще час назад у него на руках моталось между жизнью и смертью содрогающееся тело с непонятно в чем держащейся душой.
Черная роза – эмблема печали. Елизавета Аркадьевна отвезла Фейгеле
В школе отапливаются два класса. У старших ведет урок Александра Иванна, у младших Анна Иванна. Пете с Алешей здесь делать нечего, но сегодня обещали выдать сахар на двух учительниц плюс двоих учеников. Сидят оба в классе Анхен – в смысле ученья им безразлично. Петя, сунув в печку полено, ушел гулять в причудливый сад, что вырос на замерзшем стекле. Там кружевные дворцы в окруженье плакучих берез, скамейки с ажурными спинками. Дамы – песцовые шубки – катаются в выгнутых лебедем санках, белые лошади цугом. Падает снег, как на фантиках от конфет, привезённых из Риги. Звуки приглушены и так мягки движенья. После суметь бы всё это нарисовать. Алеша повернул голову в другую сторону – к печке. Дверца открыта, пляшет огонь. Петя! Авдеев хутор горит! скажем Анхен. Полно, Алеша, мы всё равно не успеем. Хутор стоял еще два дня невредим, сгорел с субботы на воскресенье. Никто кроме Пети про виденье Алеши не знал. Караулить брошенный хутор? хватит, Алеша, не мучайся… что мы с тобой могли сделать.
Яков Охотин ночью видел зарево, что-то уж больно высокое. Постоял у окна, перекрестился и лег. Лишь утром отважился запрячь лошаденку – поехал посмотреть. Смотреть было не на что. Точно адское пламя, вырвавшись из преисподней, слизнуло крепкие енговатовские постройки. Возле гигантских головней бегал огненно-рыжий пес, мало похожий на Разбоя. Скалил зубы, не подпуская всякого там Якова. Прохояков повернул лошаденку – та помчалась к дому без специального приглашенья.
Ой, метет. Ну и метет. Свечи на елке сгорают быстро – так сильно дует непонятно откуда. Или с темного неба через печную трубу? Поднебесье рушится снежной лавиной, грозя подмять под себя раскрылетившийся дом, но тот храбро держится. Мишка, Прохояковлев старшенький, пришел засветло, до метели – один, укутанный поверх тулупа платком. Доктор Теплов сидит клеит бонбоньерки для нехитрых латышских конфет, что сам же принес. Жена с кем-то прислала. Выехала с подростками-дочерьми в Ригу три года назад, предъявив медицинское свидетельство о необходимости морских купаний для девочек. Возвращаться не собирается. Павел Игнатьич тогда нарочно остался, чтоб их отъезд выглядел временным. Позже просился к ним – отказали и пригрозили. Его бонбоньерки – шедевры. Тень Анхен, трепещущая на стекле, тоже произведенье искусства. Вдруг зафырчало и фарами засветило. Вошли с мороза Елизавета Аркадьевна с Фейгеле и шофером. Подарки, гостинцы… тревога за Анхен: как она это перенесет. Перенесла спокойно – на земле мир, в человецех благоволенье. Явился Самсонов с дамами, снова и снова гостинцы. Шофер Коновалов открыл две бутылки вина – сам же, конечно, не пьет. Иван Андреич ведет сомнительные разговоры. Дамы поставили таз для варенья, серьезно льют на воду воск. Круги по воде расходятся, фигурки на миг сближаются, потом ломается хрупкое счастье, когда остывает воск. Петя устроил театр теней для Алеши, Мишки и Фейгеле. Тени гораздо сговорчивей: танцуют, долго целуются, мелко дрожат от ветра, дующего в трубу. А это еще откуда? мощные тени-стены, круглые тени-башни, главы церквей без крестов? Петя, шофер ГПУшный! сидит и слушает деда. Елизавета Аркадьевна? нет, она здесь не при чем.
Ивана Андреича арестовали в третий день Рождества. За ним приехали: тот же шофер Коновалов и двое неизвестных. Пересыльная тюрьма до весны, после на Соловки. Алеша, нас всё равно бы не посадили… не доросли. – Выходит, мы дедову голову тогда предлагали? – Не мучайся, мы еще дорастем. Алеша не слишком быстро растет, но слишком быстро умнеет. Понимает такие вещи, которых бы в восемь лет понимать не след.
Не получается печаль. Май такой светлый (на Соловках тоже). Орловские покатые поляны зацветают желтыми купавками. Четырнадцать лет, небольшое физическое истощенье – всё равно хорошо. Петя норовит сбежать от братишки и побродить в одиночестве. Примостился под дубом, достал блокнот и рисует. Дедушкин лес шевелится: не попадаясь на глаза, играют с волчатами волки. Вот и Авдеево пепелище, на угольях проросла малина. Авдей сидит на горелом бревне. Авдей Арефьич, я понял, ты несмертельный… кланяюсь: дай мне того – не знаю чего. Потупился, а когда поднял глаза – Авдея нет, только пес ощетинил шерсть.