Не любо - не слушай
Шрифт:
Невидимый дом Авдея стал виден с паденьем власти, которой он сам предсказал когда-то мужицкий век. Только что получивши за спектакль «золотую маску», Костя привез на машине дядю Петю в гости к отцу. Дядюшке сейчас восемьдесят, братьям пора повидаться – все мы под Богом ходим, откладывать смысла нет. Назавтра с утра пораньше повез их на хутор к Авдею: хотели увидеть дом, о котором идет молва. Волки опять расплодились, надо бы их пугнуть: выходят и нагло смотрят из-подо лба в стекло. Нету на них управы, нету пса-провожатого, а ведь ходили лесом, и никогда ничего. Авдей уже слег помирать и потому их не встретил. Лег не под образа – какие у колдуна, прости Господи, образа. Лег под афишку Авдотьи с ее моложавым портретом и полным перечисленьем оказываемых услуг. Приворот по фото, возвращенье мужей и прочее. Гарантия результата,
Положили Авдея в Алексеевом доме, прямо под образами, в белоснежном белье. Полежал две недели – вновь стал волосом черен… с виду лет этак сорок… полежал и ушел. Идет полевой дорогой, встречает мужа с женою. Здорово, Авдей Арефьич. – Так вы меня что ли знаете? – А то! знаем маленько. Чего же не удивляетесь? я долго был стариком. – Ай мы темнота какая? небось телевизор смотрим… ну был да и перестал. И мимо спокойно прошли. Так Авдей и остался, низко отвесив челюсть. Залетел к нему в рот ворон и каркает изнутри: «Не мудрил бы, Авдей Арефьич… и без тебя жизнь мудрёна… не мудрил бы ты, мать ядрена!» Тут и сказке нашей конец.
ПРЕДКИ И ДЕТКИ
Какие это были времена для самого Владика – он сказал вслух уже юношеским резким голосом: паршивые на всю катушку. В яслях болело ухо, объяснить толком не умел и вообще не понимал, что болит изнутри, а не потому, что по уху нынче дали. В детсаду оно тоже болело – в мертвый час привязывал веревочку к теплой батарее, другим концом наматывал на ухо. Помогало. Витька Анохин начал бить еще в яслях, теперь бил каждый день.
Ну да! В яслях я его бил – сам не помню, а он, сука, помнит – в детсаду бил, теперь в школе бью. В армию вместе пойдем – там вообще убью на фиг, придурка.
Татьяна Сергевна говорила: давай сдачи, учись. Не выходило: остальные держали сторону сильного Витьки. Хорошо было в основном Юрию Майорову, отцу Владика: он тогда еще любил Нину, Владикову мать, и ему всё было по фигу. В воскресенье стоял одетый у лифта, держа за уши на весу велосипедик. Глядел в открытую дверь, как жена одевает вырывающегося из рук сына. Одевает-приговаривает: не у всякого мальчика есть такие рейтузики… не у всякого мальчика есть такие сапожки. Ворковала на восемьдесят процентов непосредственно для Юры, двадцать процентов доставалось Владику как сыну от любимого Юры. После наступило привыкание, и что от чего пошло, курица от яйца или яйцо от курицы? он ее не ласкал или она не сияла? только росло как снежный ком и всё под себя подмяло. Владику еще кой-что перепадало: мама завяжет ему ушанку покрепче, чтоб ребенку не заболеть, самой не забюллетенить, и поцелует привычно в нос. Юре же ничего не доставалось, кроме подозрительных взглядов. Потом подозренье сменилось презреньем, и новый расклад был: Владику десять процентов вниманья, остальное проваливалось в черную дыру.
Бродит, ненужный, по дому. Закрыть глаза, чтоб его не видеть. Расписан со мною, прописан, общим ребенком повязан. Думала удержать – вот вам и удержала. Хожу на какие-то демонстрации, только бы на людях быть. Ельцин, Ельцин – написано на каждой стене. Может, что-то еще у меня и начнется, но только такая кругом толчея и такая нас, женщин, тьма, хоть начинай отстрел. Р-раз… и нету.
Сколько их, куда их гонят, и почему они всё время меня теребят? Носом к носу столкнулся на демонстрации с Ниной. Она была так на других похожа, что стало не по себе. Дома ходил по углам,
шаркая тапками (Нина),
силился вспомнить, что мне так нравилось в ней. Пел вызывающе то, что пела
Если б ты не жила
На соседней лесенке,
Если б ты по утрам
Мне не пела песенки,
Всё равно бы любил
Я тебя, родная,
А за что, ну а за что, а за что, ну а за что –
Я и сам не знаю.
Если б косы твои
Не были шелковые,
Если б речи твои
Были бестолковые,
Всё равно бы любил
Я тебя, родная,
А за что, ну а за что, а за что, ну а за что –
Я и сам не знаю.
Пусть целует меня
Хоть сама Извицкая,
А с экрана люблю
Мне кричит Быстрицкая,
Всё равно бы любил
Я тебя, родная,
А за что, ну а за что, а за что, ну а за что –
Я и сам не знаю.
Вот так он, Майоров-старший, шибался об стены. Не мог простить жене ее обыкновенности. У него, обыкновенного, на то не хватало не то что великодушия – обыкновенной справедливости. На какое-то время у моего героя возникло даже тотальное женоненавистничество с устойчивым депрессивным состоянием: желтое лицо, чернота под глазами. Он спохватился, объявил войну себе-неинтересному и сел писать стихи. Когда неустроенные строки кой-как сходились в рифму, испытывал долгожданное облегченье.
В общем-то я не Владик, а Влад, Владимир. В классе ребята не те, что были в детском саду. Но Витька Анохин здесь, и снова все за него, а он стал еще лютее. Бывает такой у крыс самец, его моряки отбирают в крысиных боях. Потом запускают в трюм – все крысы бегут. Бросаются за борт, плывет шевелящийся серый остров.
Сам ты крыса, очкарик долбаный. Я на тебя крысиный яд еще подберу. Поумничаешь у меня.
Я по ночам качала Владика – плакала, что не буду больше никогда молодой и свободной. Только любовь меня утешала. Погасла – не стало этой мороке ни малейшего оправданья. Фиктивный муж мне не нужен, и сын без мужа не нужен. Вслух сказать я этого не решусь – крикну в глубокую яму и яму землей забросаю.
Черт возьми, кто из них более обыкновенен? может, всё-таки он? (автор)
Чувство собственной исключительности пришло к Юре (в России до седых волос Юра, и до гробовой доски всё Юра) легко и просто. Свобода слова плясала на всех площадях, журналы тогда выходили чудовищными тиражами – не знать имен поэтов серебряного века теперь у Юры не вышло. Со временем стал писать чуть лучше, но в гениальности своей ни разу не усомнился. Мать его померла, успев приватизировать однокомнатную хрущовку. Юра жилье унаследовал, сдал – и потерял работу. Нина ее потеряла тоже. Юра таскал по утрам с женою на рынок клетчатые баулы, а так сидел и творил. И растворился.
Да, так мы и выживали. Я торговала тряпками, Юра валял дурака – корчил гения. Тогда никто не думал о пенсии, было не до того. Успеется. Мне было тридцать шесть, ему тридцать восемь.
А мне пятнадцать. Эти отцовы стишки когда находил – смеялся. Надо же так мяукать. Ругался про себя и пел с балкона во двор: связанные одной целью, скованные одной цепью.
В литобъединении были одни тетки, в среднем лет на пятнадцать постарше Юрия Майорова. Стихи все писали одинаково – майоровские отличались лишь окончаниями глаголов. Содержание: оповещение окружающих о своем одиночестве. Овладев худо-бедно искусством версификации, могли наконец поведать миру о бессловесной дотоле нужде. У Юрия имелось два лишних очка по отделкадровской шкале: мужской пол и сравнительная молодость. Шквал похвал обрушился на Юрину голову. Хошь не хошь надо присутствовать, чтоб зёрна славы не осыпались наземь. Присутствовать, не соответствовать. Русские солеа, в отличие от испанских, воспринимались трудно: ощущалась полная неспособность залить степной их пожар. Беспокойные биополя накладывались, подавляли, лишали последних сил. Юрия быстро затрепали, задергали. Депрессия прогрессировала: желтизна в лице усиливалась, тени под глазами достигли пугающих размеров. С того света выходец. Дома Нина пела лучшую русскую песню-солеа, написанную вполне выраженным мужчиною Суриковым: