Не много ли для одной?
Шрифт:
Судьи ушли на совещание. Вышли быстро, я стою, в глазах темно, и слышу: Решение Кемеровского областного суда — высшую меру наказания — заменить пятнадцатью годами лишения свободы.
Я обняла Клаву, целую и плачу и смеюсь, но эти слезы были от радости. Вышли из зала, я говорю, что я поеду домой. Клава позвонила Васе. Вася сказал: ни в коем случае. Идите в кино. Поедешь завтра. Смотрели кино цветное широкоэкранное „Человек-амфибия“. За все последнее время мне дышалось легко. Вечером я благодарила Васю. Если бы он не помог нанять защитника — Бородавкина Аркадия, моя поездка бы не спасла Степана.
Вася с Клавой проводили меня. Вася
В Кемерово я приехала двадцатого в шестнадцать тридцать. Добралась до поселка, смотрю, один мальчик бегом побежал в наш дом, а оттуда, как галчата, кинулись мне на встречу. Володя закричал: „Ну что, мама?“ Я его целую, говорю, что заменили пятнадцатью годами. Он облегченно вздохнул. Вот и хорошо. Толя подошел, прихрамывая. Видно, нога еще болела — он вывихнул без меня. Я целую Толяшу: „Да как же это ты, сыночка, ведь убиться мог!“ Он улыбается. Володя всем объявляет: папа будет жив.
Пришли соседи, кумовья. Мне с детьми хочется поговорить. Захожу в дом, вижу свекра, он приехал за три дня раньше меня. Я поздоровалась и заплакала: „Где же ты, папа, раньше был. Может, этого и не случилось бы!“ Он тоже плакал. Кто же, говорит, знал об этом. Стали вспоминать прошлое. Дети спрашивают, была ли я в метро, какая Москва, как судили отца без него.
Назавтра повезла теплые вещи в тюрьму, у меня их не взяли. Только сейчас до меня дошло, что я могла взять разрешение в Верховном суде. И опять стала переживать: вдруг не выдержат нервы у Степана. Я написали письмо в Москву, они молчат. Он же в смертной. Каждый стук отдается в сердце. Неужели он не осилит?
Сегодня двадцать четвертое марта. Я на смене. Толяша сказал, что пойдут в поход с ребятами, а поднялся мороз. Я переживаю за Толю — еще замерзнет. Запросился поезд. Я иду и пути не вижу. Что же это за наказание на мою голову? Пошла провожать поезд, смотрю — сыночка идет. Я меня сто пудов с плеч. Домой пришла, стала просить: ты, Толяша, не уходи из дому, я боюсь за тебя.
Назавтра пришел Разводов с требованием отдать деньги, а у меня их нет. Где-то надо занять. Пришло известие на посылку. Крестный Сергей Григорьевич побеспокоился обо мне. Пришла как-то с дежурства, мне подают письмо. Пишет кто-то: „Здравствуй, моя семья. Спешу сообщить, что я жив, здоров, того и вам желаю. Привет сыновьям и всем родным и знакомым. Я нахожусь на пересыльном пункте в Абагуре. Найдешь нужным, приезжай. Привези больше махорки. Продуктов больше пяти килограммов не вези. Напиши, как живет сестра Вера и как ее здоровье. Если есть у нее возможность, пусть приедет“.
Господи! Да за что на меня такое негодование? Он никак не называет меня, на свидание зовет сестру, а я терзаю себя. Зверь ты, а не человек после этого. Володя говорит, что плакать не надо. Папаша считает, что его помиловали по его писанине.
Умылась, пошла на станцию. Начальника не нашла. Попросила Недвигину подежурить за меня. Пошла к Тамаре, подала это письмо. Она прочла и говорит: „какое твое решение?“ Я говорю: „Поеду“. — „Ну, где же твое человеческое сознание? Да разбуди же ты в себе самолюбие. Он же сестрой нуждается и о ее здоровье беспокоится. И пусть она едет к нему. Ты в долгах сама, а поедешь, еще двадцать выкинешь“.
Я хорошо понимала ее, она
Дома я скоренько собралась и в путь. Утром уже была в Новокузнецке. Нашла автобус в Абагур. Еще не было девяти, а я уже была в Абагуре. Слышу: перекличка за воротами, и вызвали моего. Думаю, может, не он. Подошла машина, открыла ворота — Степан в первом ряду стоит.
Вышел начальник, я стала просить, чтоб приняли передачу, но он не принял. Говорю: „Хоть махорку возьмите“. „Курево давай“. Я спросила: „Поговорить могу с Чистяковым?“ Он: „Разговаривай, пока оборудуют автомашину“. Говорю Степану: „Кто тебе помог написать это письмо? Эх ты, подлец, неужели мало тебе моего страдания? Знаешь ли ты кому обязан за свою жизнь?“ — „Я сам писал“. — „Эх, ты, писака! Я почти месяц в Москве прожила, все пороги оббила, детей на произвол бросила, а ты еще добиваешь недобитое здоровье. Я не знаю, что меня еще на ногах держит. Я в долгах по уши, вся измучилась, а ты меня по имени назвать не хочешь. Тебе сестра нужна, вот пускай она к тебе ездит. Мне таких писем не пиши. Не добивай меня, я еще нужна детям“.
Их повели. Я собрала свои пожитки, подалась снова в дорогу. Сейчас я свое недовольство выговорила и знаю: живой, даже не поседел. Вот натура! По приезду написала письма во все стороны, а у самой чувствуется какая-то усталость.
Утром вроде все прошло, я ушла на работу. Вспомнила, он говорил, что еще написал, я должна получить. Вечером Толя подал мне письмо. Пишет кто-то, а внизу роспись его. „Здравствуй, моя семья, сообщаю, на этот адрес не пишите, угоняют — куда, не знаю, с места напишу“.
С этим письмом еще мириться можно.
Назавтра у меня генеральная уборка и стирка. Дети ездили на дамбу рыбу ловить, приехали измученные. У меня баня готова. Они в баню, а пока я намылась, они уже спят. Соседи смотрят телевизор. Попросила, чтобы выключили после картины да разбудили детей закрыться.
Получила письмо: он на плотине. Обработала свои смены, заранее, конечно, по договоренности. Поехала до Новокузнецка поездом, потом до Бородино автобусом, а там пешком.
Лес по обе стороны дороги. В лесу кукушка кукует. У охраны лагеря спросила: „Есть, нет Чистяков?“ Сказали: есть, но передача ему не положена. Я села, задумалась. Смотрю: Степан руками маячит: побреюсь, мол, помоюсь и приду. Меня провели в общую комнату.
Пришел майор, я подала заявление на свидание. Он поглядел на меня с ног до головы: „Стоит ли просить свидание с таким мужем?“ Я говорю: „Стоит“. Он покачал головой, подписал. Я поджарила колбасы, залила яйцами, согрела чай, и Степан зашел. И так держит себя, вроде вчера из дому. Поцеловал и сел за стол. Говорит: „Думал, не придешь“. Расспросил про детей, про дом, как я ехала и сколько могу побыть с ним. А потом сел у окна и смотрит в окно. А я снова переживаю: вот как скоро он нагляделся на меня.
Он, вроде, прочел мои мысли. Вздохнул, говорит: „Дай, я нагляжусь на свободу“. А вокруг такая красота, что ковер расшитый. Я его понимала. И все же было обидно, что на меня он мало внимания обращает. Я видела: за то, что я перенесла, он платит мне фальшивыми деньгами. Он уснул, а я смотрю и стараюсь запомнить все. Я начала понимать, что он не любит меня. Зачем я ехала к нему? Наклонилась к нему на грудь и разревелась. Он, не открывая глаз, сказал: „Я вижу, что пришел конец твоему терпению“.