Не могу больше

lina.ribackova

— Шерлок, я знаю, что ты не спишь.

Но Шерлок не отвечает и не шевелится. Упрямец. Наверняка затекли мышцы, устала шея: легко ли лежать вот так — неподвижно и деревянно, не позволяя себе расслабиться даже на миг.

Это детское упрямство так трогает душу, наполняет её такой нестерпимой нежностью, что Джон опускается на колени в изголовье дивана, обеспокоенно всматриваясь в дорогие черты: не заострились ли скулы больше обычного, не ввалились ли щёки.

Боже, да. Похудел, осунулся. Даже в темноте это заметно.

С тихим стоном он припадает

лбом к укутанному в мягкий хлопок предплечью и шепчет: — Поговори со мной. Пожалуйста. Так много всего случилось…

От Шерлока пышет зноем. Заболел?! О, нет! Бродил по улицам до глубокой ночи и не застегнул пальто. И шарф мог оставить дома. И перчатки забыть.

Ладонь осторожно коснулась лба, и по лежащему телу пронеслась судорожная волна. Огненная. Сумасшедшая.

Господи, что это? Лихорадка? Воспаление легких?

— Шерлок, посмотри на меня. Посмотри. Ты здоров?

Ради всего святого, не надо так. Я и сам знаю, насколько неправ.

Голова повинно склонилась на теплую грудь — прости, прости, прости, и в уши мощно ударил набат — оглушительный, разрывающий барабанные перепонки. Сердце Шерлока колотилось как бешеное, сотрясая грудную клетку.

— Шерлок, боже мой, что? Шерлок… Успокойся, прошу тебя. Всё в порядке. Я здесь.

Губы прижались непроизвольно, с одной лишь целью: утешить мятежное сердце, согреть дыханием. Доказать свою преданность. И любовь. Конечно, любовь.

Но произошло непредвиденное, разом перевернувшее мир: столкнувшись с выступающими сосками, губы замерли на короткий миг, и вдруг обезумели, задрожав и налившись горячей тяжестью. Мгновенно потеряли контроль. И уже нет в них ни утешения, ни преданности, ни тепла, одна только жажда — всепоглощающая, лишающая рассудка. Прижались сильнее, настойчивее. Обхватили твердые бугорки, присосались откровенно и алчно: со стонами и жаркими вздохами, оставляя два влажных округлых оттиска — свидетельства долго и тщетно скрываемого влечения.

Я целую его. Я целую его грудь. И соски. Я сошел с ума. Помешался. Cвихнулся. Я страстно целую его.

Припадать губами к тонкой застиранной ткани стало единственно важным. Исступленно и пламенно. Только это. Ничего другого не существует. Умерло. Улетело в тартарары. Даже накрытый обломками рухнувшего мирозданья, корчась в агонии, истекая кровью, он продолжил бы делать это. Вжиматься лицом в живот, упиваясь дразнящими запахами желанного тела. Желанного, будь проклято всё на свете. Настолько желанного, что в потоке желания Джон готов захлебнуться и утонуть. Ничего другого не существует. Умерло. Улетело в тартарары.

Он неловко елозит коленями по ковру, наваливаясь на покорно застывшее, безмолвное тело, стискивает ладонями ребра, трется щеками, носом, шумно дышащим ртом. Он того и гляди вонзится зубами в зацелованный хлопок, рванет с оглушительным треском, обнажая впалый живот, вылизывая горячую кожу.

И, судорожно всхлипнув, сотрясаясь всем телом, спускается ниже. Туда. Он уже знает, что там. Истовое возбуждение Шерлока мощными волнами бьет по нервным волокнам. Джону

не надо видеть, он чувствует и эрекцию, и влагу. И вздутые вены. И жар. И до обморока всё это хочет. Прильнуть щекой к твердому выступу, а потом — боже, боже — губами. Языком. Телом. Лечь на него и со всей силы вдавиться воспаленно набухшим членом. Не могу больше… Двигаться, двигаться — бесконечно долго, умирая от каждого нового витка наслаждения. Ёрзать, дёргаться, извиваться. И плевать, что со стороны это выглядит смешно и нелепо. Кто видит их? Они одни. Вдвоем. Двое.

«Безумие… Безумие… Безумие… То, что я делаю — безумие. Почему он молчит? Он ненавидит меня».

Чего бы это не стоило — сердечного приступа, разлетевшихся в клочья сосудов, но Джон готов остановиться: вынырнуть из угара, обуздать животный позыв взять, овладеть, захватить. Чертов звонарь вновь глумливо и радостно долбит правый висок, искушая, призывая, подначивая… Но Джон готов остановиться. Отпрянуть, унизительно отползти и забиться в угол.

Если бы не Шерлок.

Тугая тетива внутри нетронутого ласками тела лопнула с горестным стоном, и тело обмякло, будто враз лишившись костей. А потом истомлено прогнулось в пояснице навстречу закусанным в кровь губам.

И Джон потерялся. Пропал. Окунул лицо в откровенно подставленный пах, и застонал протяжно, мучительно.

Голова закружилась — так огромно, так сокрушительно было желание. Поцелуи жалили, губы метались по бедрам, тазовым косточкам, паховым складкам. Не смея коснуться того, что жаждали узнать больше всего на свете — жаждали отчаянно, безрассудно.

Шерлока подбрасывало снова и снова, хаотично, неосознанно, словно налетевший чувственный ураган превратил всегда ясный, незамутненный разум в сладострастное месиво. Гальванические конвульсии сотрясали грудь и живот, дыхание рвалось с присвистом и хрипом. Закинутые за голову руки впились в подлокотник дивана, царапая ногтями потертую кожу. Пот градом катился по лбу и вискам. Жилка на шее натянулась беззащитно и тонко.

Видеть его мучения было невыносимо, и Джон не выдержал: на грани беспамятства потянул вниз легкие брюки и высвободил каменно твердый член.

Губы сомкнулись на темной головке, и горло Шерлока издало вздох, полный немыслимого страдания. Несколько неумелых, торопливых движений — втянуть, облизать, насадиться, снова втянуть — и теплое семя хлынуло, смешиваясь со слюной и слезами, которые Джон, сам не замечая того, все это время сглатывал вместе с подступающими рыданиями. Он так сильно любил его.

Сердце забило горло сумасшедшей пульсацией. В висках копошилась тошнотворная боль. Едва не теряя сознание, он с трудом приподнялся с затекших, сбитых колен, и, тяжело навалившись на столик, попытался подняться. Но ничего не вышло: ноги подкашивались, словно невидимая рука озорно ударяла ребром ладони под коленную впадину, подламывая их и вновь опуская на пол.

Господи боже, как же мне…

В паху горячо и больно, но желания Джон не чувствует — слишком ошеломлен тем, что случилось.