Не нужный Богу
Шрифт:
«А мать твоя не абортировала, родила тебя… То, что вырастить не смогла, так это от нищеты, которую создали в мире такие, как ты.
«Ты знал её? Почему не докладывал?
«Сейчас догадался.
«Прощай!
Вылетел из квартиры и завис над городом, сиявшим ночным освещением. Отметил, что тьма не помеха, все видно и во тьме, но свет вносил раздражающий контраст и он отдалился от него, обдумывая дальнейшее… Услышанное от Толяна
– Мамочка, не бросай меня. Я буду слушаться, мамочка…
– Чужой ты ему!.. Не родной… А там будешь жить, не убитый. Иди и забудь нас… Вон к тем дверям… Только скорее, бегом…
Он глядел в её страдающие глаза, наполненные ужасом, и детским нутром своим понял бесповоротность её вынужденного решения. Побежал от ворот к указанным дверям с тускло горящей лампочкой над входом в дом.
Образ матери вызвал желание увидеть её, если жива…
…И оказался в доме, в углу возле пола, в котором часто стоял в младенчестве наказанным. Отсюда были видны советских времён фанерный комод с выдвижными ящиками, табуретка с банкой воды и железная кровать с никелированными шишками по дужкам. На кровати куча тряпья. Куча шевельнулась, и он увидел под ней старуху – седую и морщинистую. Костлявая рука её нащупала на табуретке просфору, мелко порезанную в кубики, взяла один и отправила в рот рассасывать.
«Это моя мать?, – разглядывал он старуху с пробуждающейся до щемящей тоски жалостью. – А я – то… Не вспомнил даже!.. Да бросить бы ей миллион, поменять все!.. И врачей!.. Что там у неё?., – приблизился к её сединам и уловил сигналы идущие от головы, сердца, легких, живота… Набор непонятный, но, как ощущал – тревожный.
– Ваня, – позвала мать чуть слышно. – Ноги мне прикрой. Стынут.
Из соседней комнаты вышел моложавый мужчина, сел в изножье кровати и стал массировать ей ноги.
– Мама, надо же двигаться, ходить… Что не упражняется – отмирает.
– Хватит мне… Пора уже…
– Опять ты за своё… О, мам!.. Развеселю тебя. Помнишь, ты расспрашивала меня про Загребова. Вчера нашли его убитым без штанов. Представляешь деталь: миллиардер. И как голый король, по Андерсену.
Мать молчала, а волк сжимал воображаемые зубы, досадуя.
– Дай Бог ему прощения за грехи его, вольные и невольные, и Царство небесное, – зашевелилась мать, с усилием поднимаясь. – Подними меня, свечу надо поставить за упокой раба Божьего Леонида Осиповича Загребы.
– Ты чего это, мам?!. Он заводы скупал для олигархов и банкротил, чтобы не было у нас промышленности. А ты – свечку такому…
«Скупал – развалившееся, под другие надобности – не захотел знать, братишка.
Мать поднялась и, сидя на кровати, перекрестилась, заговорила с трудом:
– Помолчи, Ваня. Знай, грешница я великая. Ребёнка своего из дома прогнала. Отец твой, по пьянке сказал, что убьет его завтра. Как бы случайно… Чтоб не мешал. И вынудил… Поддалась… Уступила, за что
Ошарашенный услышанным, брат молчал, тупо остановив глаза, не зная, что и как выразить. Ждал. А мать продолжала с трудом:
– Его-то отец погиб… А твой – ревностью исходил. Невзлюбил его, придумывал как извести. Так и спасла сыночка, отправив в детский дом. Загребой стал он там.
– Ты встречалась с ним?
– Встречалась… Только он не знал. Его в тюрьму посадили.
– За что?
– Озорник был. Детдомовские-то всегда лихие. А он – атаманил. Ларёк продуктовый взломали. Годы были голодные… Вот и пять лет ему дали.
«Так это она была на суде, – вспомнил Загреба тот день, когда сидел за решёткой, как в зоопарке зверь, оглядывая судий и представителей общественности, заполнивших зал. У каждого из них, заметил, был припасённый заранее иронично унижающий взгляд, как нашлёпка на лицо: получай и помни. И только единственным, вспомнил он сейчас, было лицо какой-то женщины, не сводившей взгляда с их клетки. Она смотрела так сострадающе жалостливо, со слезами даже, чему долго удивлялся тогда, вспоминал в колонии малолетних преступников, и только сейчас узнал, что сострадала ему мать. И как же захотелось вдруг прижаться к ней по детски, обнять по-взрослому, крепко придавливая к сердцу её хрупкое больное тело. И не мог этого сделать, взрыдав без слёз и звуков своей невидимой для них Души.
– А потом? – допытывался брат. – Он же… Неужели не приезжал к тебе, не дал о себе знать.
– Не простил, значит. И Бог не простит меня! Умереть хочу, и боюсь предстать перед Богом смертной грешницей.
– Мам, не преувеличивай свои грехи. А знаешь, сколько сейчас женщины убивают своих детей абортами? Миллионами каждый год. И за что их осуждать, если жизнь стала такой… Из-за олигархов этих. Из-за них ведь все беды, из-за звериной их жадности. Сейчас наука доказала, что все самые богатые – это хищные звери, души которых впервые вселились в тело людей.
«Вот ты какой у меня, братец! – с удивлением восхитился Загреба. Такую инфу он ещё не встречал, но теперь – зная свою волчью природу и прожитое человеком, – согласился с ним и даже погордился. – Умён, братан. Надо бы с ним познакомиться ближе. Только как?.. Да и надо ли теперь-то?..
Попрощался взглядом с матерью, принявшейся пить воду из банки, и уплыл из родного дома…
3. Лазурные берега мечты
Свое райское убежище Загрёба нашел в Северной Америке, где французские конкистадоры в давние века прятались после морских грабежей в Канаде. Речные потоки, сбегавшие в океан, превратили здесь холмы в живописный архипелаг лесных островов и островков. Застроенные, они создали райские «Сады Богов» невиданной красоты. На каждом – дома, причалы, маяки и даже крепости. Увидев их первый раз, Загрёба проникся такой успокаивающей и милой сердцу меланхоличностью, что не мог забыть их до укрепившегося решения, что только здесь он сможет когда-то спрятаться от всего, купив один из островков. И вот один из них стал его собственностью.