Не обращайте вниманья, маэстро
Шрифт:
Он потрогал пальцем под глазом - там уже напухал и голубел приличный фингал. Пожалуй, Олежек перестарался, но что делать, подумал я, может быть, это единственный язык, который до них доходит?
– А если б у меня еще оружие оказалось?
– спросил Коля сам себя.
– Уй, что б тут было!
–
– послышался рыдающий вопль дамы.
– Не смей перед ними еще унижаться! Иди сюда сейчас же!
– Отстань, - Коля от нее отмахнулся своей широкой ладонью.
– Ей-богу, Анна Рувимовна, вы это напрасно - вот насчет гражданства и что мы не русские. Ну, это уж слишком...
– Да они тебе повеситься предлагают!
– кричала дама.
– А сало - русское едят!..
Следом мы и впрямь услышали рыдания - во что-то мягкое. Похоже, она орошала слезами мой диванчик.
– Может быть, ей что-нибудь нужно успокоительное?
– спросила мама отчасти с жалостью, отчасти брезгливо.
Коля, не отвечая, закрыл дверь и направился к диванчику, от которого мама тотчас отошла. Он сел, а она стояла перед ним в двух шагах, стискивая на груди свой темно-малиновый халат.
– Что вы думаете, - спросил Коля, - мы вашему соседу зла желаем? Охота нам его посадить? Или выдворить в эмиграцию? Если б вы знали, как нам этого не хочется. Мы тоже немножко соображаем, кто чего значит для России.
– Почему же вы не оставите его в покое?
– спросила мама.
– Если уж мы говорим по-человечески...
– Да по-человечески-то мы ж понимаем, что лучше бы ему здесь печататься. И нам бы меньше было мороки. Но - нельзя! Идеология! Уж очень он далеко зашел. А в то же время - определенные круги на Западе его имя используют в неблаговидных целях...
– Ох, не
– Не надо про "неблаговидные цели". Это уже не человеческий язык. Скажите, Константин Дмитриевич... Кажется, так вас величать, я слышала?
– Так, - сказал Коля.
– Вы не думаете, Константин Дмитриевич, что когда ваши дети вырастут, наверно, есть они у вас?
– они прочтут его книги и спросят вас: что было опасного, если просто сидел человек и поскрипывал себе перышком?..
Коля-Моцарт, усмехаясь куда-то в пол, помотал головой, вздохнул. Вздох, по крайней мере, был человеческий.
– Эх, Анна Рувимовна!.. Это они сейчас спрашивают. А когда вырастут спрашивать перестанут. Потому что поймут - идеология! Нельзя! Да, может, это самое опасное и есть - сидит человек и что-то скребет перышком. А мы не знаем - что.
Мама смотрела на его голову и, кажется, не находила, о чем еще спросить. Спросил папа, стоя перед окном и глядя сквозь занавесь вниз, на зеленеющие кроны:
– А что вы будете делать, когда деревья дорастут до крыши?
– Подпилим, - слегка удивясь, ответил Коля.
– Не мы, конечно. Специалистов позовем, по озеленению.
– И долго все это будет?
Коля посмотрел ему в спину стеклянными глазами.
– - Что - "все"?
Папа словно очнулся.
– Я хотел сказать - долго вы его собираетесь держать в осаде? Наверно, покуда он не уедет?
Коля-Моцарт, усмехаясь одной щекой, поднялся с диванчика и пошел к двери. Перед тем, как закрыть ее за собой, он все же ответил папе:
– Всю жизнь.
Москва, 1982.