Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)
Шрифт:
Глядя на мамины книги, я чувствовал, что в них живет любовь, та самая, по которой я так тоскую, которой мне так не хватает в жизни. Я не знал, что все это значит, но чувствовал неодолимую тягу к книгам; в книгах было что-то очень родное, близкое...
Новый, совершенно особый мир открыла мне одна из первых самостоятельно прочитанных серьезных книг - "Приключения Робинзона Крузо". Удивительно отчетливо представлял я себе жизнь Робинзона. Я ставил себя на его место, и хотя жить без мамы было грустно, я наслаждался одиночеством на необитаемом острове. И я немножко жалел, когда узнал,
Первым произведением, которое я прочел самостоятельно, был нравоучительный рассказ о мальчике, которому добрый садовник подарил грушу, и мальчик, преодолев соблазн, отнес эту грушу своей больной сестренке. Я был почти уверен, что рассказ этот про меня. Только грушу я отнес не сестренке, а маме, сестренка у меня никогда не болела.
Книги учили меня благородству, красоте самопожертвования. Что такое самопожертвование, я сказать не умел. Но я точно знал, что никогда не смог бы съесть грушу, если бы знал, что ее хочет моя больная мама...
Однажды погожим весенним днем учитель Рустам объявил нам, что завтра мы отправимся на прогулку и будем в поле на костре жарить кюкю - яичницу с молодой травой. Каждому он поручил принести что-нибудь для этого блюда: кому масла, кому - яиц... Я должен был принести хлеб и масло. Самым лучшим считалось кюкю из молодого шпината, щавеля и крапивы.
Однако наутро погода испортилась, начало моросить, и прогулка не состоялась. И вот когда мы пошли домой и вышло так, что я шел с учителем Рустамом, он вдруг присел на камень и сказал мне: "Ты ведь масло принес и хлеб? Дай мне немного".
Удивленный, я достал из сумки чурек и масло, отдал ему, и он, намазав масло на хлеб, стал есть. В это время мимо шли старшеклассники, среди, них - младший брат Махбуб-ханум, уехавшей в Турцию. "Смотрите-ка!
– закричал он, - учитель у школьника взятку берет!". Парни расхохотались. "Чтоб ты провалился, щенок!..." - пробормотал Рустам-муаллим, не переставая жевать.
Я знал, что многие в городе голодают. Но чтобы учителю нечего было есть...
Кипя от негодования, я поведал об этом случае маме. Но маму возмутил отнюдь не поступок парня, "Чего ждать от сына скорняка Абдуллы?" презрительно сказала она. Сыном скорняка Абдуллы был учитель Рустам.
МИРОВАЯ СКОРБЬ
Став начальником уездной милиции, дедушка Байрам собрал вокруг себя храбрых парней, метких стрелков и хороших наездников и повел борьбу с ворами и бандитами, прятавшимися в горах. Они тоже называли себя гачаками, как и те, кто убегал в горы, спасаясь от преследования правительства, от гнета местных беков. С настоящими гачаками дедушка старался договориться, объясняя им, что пришло новое правительство и теперь их никто не будет преследовать. Тех же, кто бежал от справедливого возмездия и которым народ, презирая их, не оказывал никакой поддержки, дедушка со своим отрядом выслеживал и арестовывал.
Как-то милиционеры дедушки Байрама привели двоих людей, убивших и ограбивших прохожего. Денег у него оказалось очень немного. Было объявлено, что преступников расстреляют на площади в центре города. Мы с бабушкой Фатьмой пошли смотреть.
Народу на площади
Немного погодя привели арестованных. Они были босиком, с завязанными глазами. На площади росли желтые колючки, и первой моей мыслью было: как же они пойдут босые по колючкам?
Поравнявшись с толпой, конвойные остановили приговоренных. Один был средних лет, другой - молодой. И вдруг молодой выкрикнул тонким голосом:
– Люди! Не дайте пролиться невинной крови!
Толпа молчала. Милиционерам дали команду, и они вскинули винтовки к плечу. Какой-то человек в черной рубашке вышел вперед и, взяв винтовку у одного из милиционеров, стал прицеливаться. Я все думал потом, почему он решил стрелять сам...
Я не мог смотреть ни на расстрелянных, ни на старуху, сидевшую на земле. В ушах у меня звучали слова: "Люди! Не дайте пролиться невинной крови!" А вдруг вышла ошибка? А вдруг они и правда не виновны?
Зрелище казни надолго лишило меня душевного равновесия. Впервые я видел, чтоб так спокойно, беззлобно, как зверей, люди убивали себе подобных. Это было похоже на кровную месть, а удовольствия от кровной мести я никогда не мог бы испытать. И я еще холодней, еще подозрительней стал относиться к людям. И дедушка Байрам отходил от меня все дальше и дальше.
А дома опять стало плохо. Отец и мать совсем не разговаривали друг с другом. Несколько раз я слышал, как мама объявляла отцу, что денег на обед нет, а он объяснял ей, что взять денег ему негде - новое правительство закрыло границы, и товары из Тебриза не привезешь. Мама сердилась и не переставала твердить, что если б братец папы не обобрал его, мы бы не знали нужды. Папа соглашался, курил одну цигарку за другой и призывал аллаха покарать Губата... А я по-прежнему томился раздумьями, не понимая, как дети, рожденные одной матерью, могут стать врагами друг другу...
* * *
На второй год службы начальником уездной милиции дедушка Байрам тяжело заболел.
Был зимний сумрачный день. Пришел папа.
– Крепись, - сказал он маме.
– Что делать? Все мы смертны.
Мама не ответила. Она лежала в постели с очередным приступом малярии, и из глаз ее тихо текли слезы...
– Сходи, попрощайся с дедушкой, - сказала она мне.
Я пошел в дом к дедушке. Бабушка Фатьма и еще одна женщина сидели на полу возле лежащего на постели дедушки. Лицо у него осунулось, и было чуть синеватое, но все равно он был очень красивый.
Я стоял и молча смотрел на дедушку.
– Иди, поцелуй его...
Я не двигался с места. Молча, без единой слезинки смотрел я на лежащего с закрытыми глазами дедушку. Потом повернулся и так же молча вышел из комнаты. Я медленно шел по саду, пробираясь в глубоком по колено снегу, и вдруг вспомнил, как несколько лет назад в такой же морозный день дедушка верхом на гнедом, в меховой шубе, в сапогах, с десятизарядным маузером на боку в сопровождении Кызылбашоглы уезжал в Агдам. Какой он тогда был красивый!... И слезы ручьем полились у меня из глаз. Я прислонился к дереву, склонившему ветви под тяжестью снежных хлопьев, и горько плакал в безмолвии зимнего сада...