Не отпускай
Шрифт:
Этот лесок напоминает мне о Мауре. Напоминает о том, что я пережил с ней. Напоминает о том, что ни с кем другим после нее – о да, я понимаю, как это звучит, – я ничего подобного не чувствовал.
Я говорю о физических ощущениях?
Да.
Назови меня свиньей, мне все равно. Моя единственная защита в уверенности: физическое переплетено с эмоциональным, ведь смешные сексуальные высоты, достигнутые восемнадцатилетним парнем, заключались не в технике, не в новизне, не в экспериментаторстве, не в ностальгии, но в чем-то более глубоком и сложном.
Но я к тому
– Я толком не знала Мауру, – говорит Элли. – Она приехала – когда? – к концу предпоследнего года?
– Да, в то лето.
– Я ее типа побаивалась.
Я киваю. Как я уже сказал, Элли была отличницей. В том альбоме есть фотография, на которой мы вместе с Элли, – потому что нас назвали: «Наиболее вероятные претенденты на успех». Смешно? Нет. До того как сфотографироваться, мы почти не знали друг друга, но я всегда считал, что Элли – маленькая зануда. Что у нас может быть общего? Я, вероятно, смог бы составить в уме этапы становления нашей с Элли дружбы, после того как был сделан этот снимок: мы сблизились, потеряв Лео и Дайану; поддерживали дружеские отношения, когда она уехала в Принстонский университет, а я остался дома… Короче, все эти дела. Но вот так чтобы с ходу – нет, подробностей я не помню, не могу сказать, что мы увидели друг в друге, кроме скорби, огороженной дорожными знаками. Я просто благодарен ей.
– Она казалась старше нас, – говорит Элли. – Это я о Мауре. Более опытной. Ну, не знаю… сексуальной.
Мне трудно с этим спорить.
– Знаешь, у некоторых девчонок просто есть это. Будто все, что они делают, нравится тебе или нет, имеет второй смысл. Это, наверное, звучит сексистски?
– Немного.
– Но ты меня понимаешь.
– Да, хорошо понимаю.
– Двумя другими членами Конспиративного клуба были Бет Лэшли и Хэнк Страуд. Ты их помнишь?
Я их помню.
– Они дружили с Лео. Ты их знала?
– Хэнк был математическим гением, – говорит Элли. – Я помню его на уроках математики в девятом классе, а потом для него составили специальную программу. Он, кажется, поступил в Массачусетский технологический.
– Да, – отвечаю я.
Интонация Элли становится мрачной:
– Ты знаешь, что с ним случилось?
– Кое-что. В последний раз, когда я о нем слышал, он был в городе. Он играет в стритбол у стадиона.
– Я его видела – когда? – шесть месяцев назад. У вокзала, – трясет головой Элли. – Болтает сам с собой, заговаривается. Это ужасно. Такая грустная история, правда?
– Да.
– Давай-ка перечислим членов клуба. – Элли останавливается, прислоняется к дереву. – Допустим, Дайана тоже вступила в его ряды.
– Допустим, – отвечаю я.
– Значит, у нас есть шесть членов: Лео, Дайана, Маура, Рекс, Хэнк и Бет.
Я иду дальше. Элли догоняет меня, продолжая говорить:
– Лео мертв. Дайана мертва. Рекс мертв. Маура пропала. Хэнк, ну, Хэнк… как мы его назовем? Бездомный?
– Нет, – говорю я. – Он амбулаторный больной в «Эссекс-Пайнс».
– Значит, он – душевнобольной?
– Скажем так.
– Остается
– Что ты о ней знаешь?
– Ничего. Уехала учиться в колледж и не вернулась. Я координатор нашего выпуска, поэтому пыталась ее найти, получить адрес электронной почты, ну, пригласить на встречи одноклассников. Ничего.
– А ее родители?
– Последнее, что я о них слышала, – они переехали во Флориду. Я и им написала, но они не ответили.
Хэнк и Бет. Нужно поговорить с ними. А что им сказать?
– Мы куда идем, Нап?
– Недалеко, – отвечаю я.
Я хочу кое-что показать ей, а может, хочу увидеть сам. Я посещаю старых призраков. Воздух наполнен запахом сосновых шишек. Время от времени нам попадаются разбитые бутылки или пустые пачки из-под сигарет.
Мы уже совсем рядом. Я знаю: это мое воображение, но воздух вдруг словно замирает. Ощущение такое, будто здесь кто-то есть, наблюдает за нами, затаив дыхание. Я останавливаюсь у дерева, провожу рукой по коре. Нащупываю старый ржавый гвоздь. Перехожу к следующему дереву, провожу рукой – еще один ржавый гвоздь. Я думаю.
– Что? – недоумевает Элли.
– Я сюда никогда не приходил.
– Почему?
– Доступ сюда был закрыт. Эти гвозди… Тут всюду висели знаки.
– Типа «Проход воспрещен»?
– На знаках было написано: «Запретная зона» – надписи большими красными буквами, – говорю я. – А под ними множество пугающих маленьких буковок, сообщающих, что место закрыто в соответствии с каким-то законом под номером «та-та-та» и все может быть конфисковано, фотографировать запрещено, вы будете обысканы, бла-бла-бла. Заканчивалось все следующими словами, напечатанными курсивом: «Разрешено применение летального воздействия».
– Так и было написано? Про летальное воздействие?
Я киваю.
– У тебя хорошая память, – отмечает она.
Я улыбаюсь:
– Маура украла один из знаков и повесила у себя в спальне.
– Шутишь.
Я пожимаю плечами.
– Ты любил плохих девочек! – Элли подталкивает меня плечом.
– Может быть.
– И до сих пор любишь. В этом-то и проблема.
Мы идем дальше. Странное ощущение – быть там, где висели запрещающие знаки, словно какое-то невидимое силовое поле наконец исчезло и позволило двигаться вперед. Через пятьдесят ярдов видим остатки колючей проволоки. А когда подходим ближе, становятся видны руины сооружений, торчащие над подлеском и зарослями.
– Я в одиннадцатом классе писала доклад об этом, – вспоминает Элли.
– О чем?
– Ты ведь знаешь, что здесь находилось?
Я знаю, но хочу, чтобы она сама мне сказала.
– База ракет «Найк», – говорит она. – Многие в это не верят, но так оно и было. Во время холодной войны – я говорю о пятидесятых годах – армия прятала эти базы в таких городках, как наш. Их открывали на фермах или в лесах вроде этого. Люди думали, что это сплетни, но база здесь была.
В воздухе тишина. Мы подходим ближе. Я вижу то, что прежде, вероятно, было казармами. Пытаюсь представить себе солдат, машины, стартовые площадки.