Не отступать! Не сдаваться!
Шрифт:
— Ну что ж, все в порядке, — сказал Егорьев, когда Дьяков уже засовывал документы обратно в карман. — Можете идти. Пока подождите в землянке, а потом я пришлю к вам старшину — он вас разместит.
Дьяков, козырнув и еще раз усмехнувшись, вышел из блиндажа.
Кутейкин, ожидая вопроса, смотрел на лейтенанта. И он не ошибся — вопрос действительно последовал.
— Почему вы мне не сказали, что ваш «старый знакомый» пожаловал к нам прямиком с Соловецких островов, а точнее, что он — вчерашний зэк? — сурово и даже с какой-то обидой спросил
Старшина сначала молчал, потом ответил, глядя прямо в глаза Егорьеву:
— Я не сказал вам этого потому, товарищ лейтенант, что Архип Дьяков теперь не, как вы изволили выразиться, «зэк», а такой же солдат, как и все. И нечего за человеком через всю жизнь это клеймо тащить и напоминать каждый раз об этом ему и другим. Вот такое мое мнение.
— А вашего мнения никто не спрашивает, — рассердился Егорьев. Потом его вдруг осенила одна мысль.
— Так вы, выходит, тоже… сидели? — удивленно спросил он старшину. — Раз знаете про него, то и сами…
— Я нигде и никогда не сидел, товарищ лейтенант, довожу до вашего сведения, — тихо сказал Кутейкин, с презрительным укором глядя на Егорьева.
И тому, перехватившему взгляд старшины, стало как-то сразу непомерно стыдно за себя, за те слова, которые он произнес.
— Простите меня, — глядя себе под ноги, сказал Егорьев.
И если бы он не произнес этого, то не только бы навсегда потерял уважение старшины, но и выглядел бы подлецом в собственных глазах.
Кутейкин, составляя представление об окружающих его людях, считал Егорьева просто неопытным человеком, чем и объяснял многие его поступки. Сейчас же ему показалось, что Егорьев человек пустой, и лишь последние слова лейтенанта разуверили его в этом. Поэтому он, кивнув головой, так же тихо промолвил:
— Прощаю, лейтенант.
С минуту они стояли молча, потом Егорьев все же поинтересовался:
— Скажите, старшина, только не обижайтесь, но откуда же вы знаете этого Дьякова?
— Три года назад в Польше вместе воевали, — неохотно ответил Кутейкин.
— Но ведь амнистировали-то его всего месяц назад, как в документах сказано, откуда ж вы можете знать, что он сидел? И притом, в тюрьме сброд всякий, уголовники, что, Дьяков… тоже из них?
Старшина печально покачал головой:
— Там же не только такие. Разные есть. А Архип… — Он замялся, потом сказал: — Его еще до вот этой войны арестовали. Там, где надо помолчать было, он сказал… не то что надо… Вы меня понимаете, лейтенант?
— Понимаю. — Егорьев кивнул.
— А он, между прочим, старшим лейтенантом был, — добавил старшина. — А про то, что сидел, перед входом к вам в блиндаж рассказать мне успел.
Егорьев ничего не ответил.
— Разрешите идти? — выпрямился Кутейкин.
— Идите.
И, уже выходя, старшина напомнил:
— Суп-то ешьте, а то остынет.
13
Дьяков встретил Кутейкина в землянке отделения. Поначалу сержант Дрозд не хотел пускать Дьякова,
Кутейкин явился и, услыхав от Дьякова о волоките с документами, сделал втык Дрозду, что, мол, если неграмотный, — так учись читать, намекнув сержанту, что тот не соответствует занимаемой должности. Дрозд, обиженно закусив губу, полез на нары, а Кутейкин с Дьяковым отправились на позиции. Старшина решил расположить новоприбывшего пулеметчика между первым и вторым отделением, недалеко от стыка со вторым взводом, чтобы в случае появления вражеской пехоты бронебойщики, позиция которых была невдалеке, не остались без прикрытия.
Так получилось, что за все это время Кутейкин на успел толком особо расспросить Дьякова о том, как жил он все это время (хотя какое в лагере житье), как сложилась его судьба после окончания войны, тогда, в тридцать девятом. Хотя и не были они ахти какими друзьями — что за дружба может быть между старшиной и, по тому времени, старшим лейтенантом, — Кутейкин был рад появлению во взводе знакомого человека. Обстоятельства сорвали кубаря с петлиц Дьякова, но ни они, ни прошедшее с тех пор время не лишили Кутейкина уважения к своему бывшему командиру.
— Какими судьбами к нам попали? — спросил старшина, когда Дьяков, положив пулемет около себя, сел на дно окопа.
— Кури, — вместо ответа вынул тот из кармана пачку папирос.
Старшина сунул папиросу в рот, щелкнул зажигалкой. Дьяков закурил тоже. Вот так и тогда, сырым сентябрьским утром, сидели они на башне двадцатьшестерки в пожелтевшей березовой роще и курили, отсчитывая последние оставшиеся до перехода границы минуты, — он, Кутейкин, командир десанта автоматчиков, приданного отдельному танковому батальону, Дьяков, командовавший в этом батальоне одной из рот.
— А что там были — смирились? — спросил вдруг Кутейкин, выдыхая и выпуская через нос дым. Дьяков успел до этого немного поведать старшине о происшедшем с ним в начале лета сорок первого, в канун своего ареста. Будучи командиром все той же танковой роты, он отказался выполнить приказ о разборе танков для ремонта. Дело было перед самой войной, неизбежность которой была очевидна, и Дьяков позволил себе тогда сказать, что в Генштабе не о том думают… В тот же день он был отправлен на гарнизонную гауптвахту, а меньше чем через неделю состоялось заседание военного трибунала, созванного на скорую руку, и Дьяков отправился в места не столь отдаленные, как препятствующий техническому развитию Красной Армии. А еще через несколько дней после этого началась война, и раскуроченные остовы машин так и сгорели в ремонтных мастерских…