Не плачь, моя белая птица

Бугровская Арина

– Можешь, быстро, – приказал он.

Луша непослушными руками кое-как скинула с себя мокрый тяжёлый овчинный полушубок и укуталась сухим тулупом.

– А ты к-как?

– Ничего, я привыкший.

– А ты з-з-знаешь, г-где мы живём?

– Возле Матвеевых?

– Угу.

Парень проводил Лушу до самой двери и только тут разрешил вернуть тулуп.

– М-матери моей не г-говори, если ув-в-видишь, – попросила Луша, но парень ничего не ответил, отвёл глаза.

Луша полезла на печь. Вскоре и перепуганная

мать прибежала. Сказал, всё-таки.

Мать повытаскивала из печи томившиеся в тепле чугунки, и дочку туда, на место чугунков. Луше сначала и хорошо было, согрелась, наконец, но потом чуть душа не вышла вон, до того тяжко от жара стало. Просто почувствовала, как душенька её молодая уже и расставалась с телом, но зацепилась за самую макушку. Терпела Луша, терпела, а потом заснула. А когда проснулась, мать с отцом её из печки вытащили, да в баню понесли, окончательно уморить решили, думалось слабой Луше.

Но нет, выжила, не чихнула даже на следующий день.

Представлялось тогда, что и паренька кто-нибудь обогрел. Ведь не сухой тулуп надевал на себя. После мокрой Луши и тулуп вымок. Но долго его не видела, спросить не могла.

А потом, когда коров стали в поле гонять, узнала в пастушке своего спасителя, здороваться стали.

Мать и рассказала, что того Стёпкой кличут. И сирота он.

А Бурёнка молодец, вовремя характер показывать стала. Так думалось Луше. Уж очень приятно свирельку послушать. Вот и стали по утрам ходить вместе.

На лугу сели, как в последнее время всё чаще случалось, рядом на пригорке. Коровы привычно занялись своими коровьими делами. Сзади осталось село Дымово, неподалёку и чуть в стороне зеленел лес, а прямо перед глазами раскинулись цветущие родные просторы. Хорошо!

Луша передала узелок с тремя картофелинами и краюшкой хлеба.

– На, мать наказала тебе отдать.

Стёпка взглянул равнодушно.

– Вечером приходи пораньше, я спеку, вместе съедим.

– Ладно, – обрадовалась Луша приглашению.

Стёпка вновь заиграл.

Ночью, лёжа на печке, Луша думала о прошедшем дне. Мысли перескакивали с предмета на предмет, а потом и подумалось ей: а как же Стёпка тогда, весной?

В мокром тулупе, в холодном коровнике, один. Представила его в соломе, замёрзшего, никому не нужного. Страшно быть одному. Страшно быть сиротой.

Глава 4

– Голубчик, Афанасий Петрович, откушайте ещё и грибочков, – потчевала своего давнего приятеля Глафира Никитична.

– Не изволь, матушка, беспокоиться, всего отведаю, – немолодой помещик был частым гостем и уже давно чувствовал себя в Дубравном свободно.

– Ещё рюмочку, – не отставала помещица.

– С удовольствием, только ежели с Вами.

Глафира Никитична согласилась составить компанию.

Какое-то время слышалось лишь звякание посуды и хруст пережёвываемой пищи.

На дальней конце стола

сидела поникшая девушка в тёмном платье, волосы её были спрятаны под старомодный чепец. Она едва притрагивалась к пище и совсем не участвовала в разговоре.

– Ох, уж эти свободные нравы, – через некоторое время продолжила помещица прерванный разговор. – Это ещё ангельское терпение и милосердие у нашей матушки, милостивой государыни.

– Что верно, то верно, – согласился изрядно покрасневший от крепкой наливочки Афанасий Петрович.

– Подумать только, саму царскую власть надумал критиковать! Это же до чего докатиться можно!

– Это вы про вольнодумца Радищева? Ну и докатился. Теперь в остроге десять лет пусть посидит, подумает.

– И пусть благодарствует, что милосердная наша государыня отменила его казнь. Крепостные, видите ли, страдают. А кто они такие, эти крепостные?

– Грязь.

– Хуже грязи. Тьфу! – Глафира Никитична почувствовала привычное раздражение.

– Однако, мне пора. Нынче ещё на поля надо съездить.

– Ну, что же, оно езжайте, ежели пора, но только завтра вечером ко мне непременно на ужин, – согласилась помещица и позвонила в колокольчик.

– Проводи господина Овчакова, – приказала горничной.

Когда гость вышел, Глафира Никитична вдруг проворно подскочила, приблизилась к двери, за которой только что скрылись помещик и горничная и, немало не стесняясь сидящей девушки, откровенно стала прислушиваться, что происходит в прихожей.

Девушка ещё ниже опустила голову.

– Варя, иди сюда, – прошипела вполголоса Глафира Никитична.

Та послушно приблизилась.

– Глянь-ка, что там в прихожей, – помещица почти вытолкнула девушку в дверь.

В прихожей разомлевший помещик прижал перепуганную горничную в самый угол. Увидев вошедшую девушку, Афанасий Петрович смущённо крякнул и поспешил на улицу.

Не успела закрыться за ним дверь, как показалась Глафира Никитична.

Цепким взглядом окинула присутствующих.

Бледная горничная стояла у вешалки, прижав руки к груди, рот её некрасиво кривился в каком-то немыслимом напряжении.

Варя боялась поднять взгляд на свою благодетельницу. Она уже присутствовала на похожих сценах, и от одного предвидения дальнейшего ей становилось дурно.

– Ну, я так и знала, змеища подколодная, – начала Глафира Никитична, медленно приближаясь к горничной.

– Барыня, ничего не было, – девка бросилась ей в ноги.

– А раз ничего не было, чего тогда бояться? – помещица говорила почти ласково, но белые глаза выдавали её бешенство.

– Глафира Никитична, матушка родненькая, – Варя и сама не понимала, как бросилась к помещице, схватила её за руки и стала неистово целовать, не давая этих рукам вцепиться в девушку, – видела. Афанасий Петрович поправлял у зеркала сюртук. Агаша держала шляпу.