Не прошло и жизни

Кандель Феликс Соломонович

– Кто ж тебе поверит? – усомнились с бульваров. – Какая ему корысть?

– Поверят-поверят‚ – грустно пообещал Тихий А.И. – Вы первые и поверите. Оформлю‚ запротоколирую‚ через суд проведу: вы и поверите.

И застонал в голос:

– Господи‚ одиноко мне! Одино-око!.. Живешь‚ будто ждешь чего-то. Ждешь‚ ждешь‚ ждешь‚ – уж не смерти ли?..

И пригорюнился‚ запечалился‚ рассопливился: хоть нос ему вытирай.

Уж давно он не видел нормального человека: только по повестке‚ свидетель-обвиняемый. Давно не бывал в гостях‚ просто так: только по службе‚ с ордером на обыск. Давно не разговаривал задушевно‚ без протокола. Жизнь слилась для него в нескончаемую вереницу особо нужных дел. Время отмерялось началом и концом следствия. Люди виделись уже не сами по себе‚ но в запутанном клубке чистосердечных признаний‚ которые требовалось уложить в стройное доказательство к заранее выбранной статье обвинения. Хотелось ему порой посидеть с приятелем‚ хлебнуть пивка с воблой‚ поболтать о несущественном‚ но не было на то сил-времени‚ не было воблы‚ да и приятели‚

похоже‚ уже опасались его завуалированного дознания. Хотелось познакомиться с нежной девушкой‚ привести в холостяцкую берлогу‚ напоить чаем с болгарским конфитюром‚ ласково увлечь на простынку‚ но не было вокруг него девушек, одни мымры-секретарши‚ да засушенные прокурорши: сболтнешь во сне‚ а она запротоколирует. Дошло до того‚ что выдумал себе бестелесного друга‚ наделил его совершенными качествами – не в меру доброты‚ не в меру отзывчивости‚ и по вечерам они садились перед телевизором‚ откупоривали бутылочку "Столичной"‚ вели задушевные разговоры под маринованный огурчик. Всё бы ничего‚ и лучшего ему не надо‚ да оказался вольнодумцем друг бестелесный‚ такое начинал болтать с пятой рюмки, хоть дело на него заводи. Про начальство с порядками‚ да в полный голос‚ да матерно‚ да по имени-должности‚ а у него соседи по сторонам‚ у него микрофоны не исключены: пришлось друга изолировать. И опять живет одиноко‚ без ласки-сочувствия. Ездит с получки в загородный ресторан‚ подальше от внимательных глаз‚ надирается за боковым столиком‚ платит лабухам четвертной‚ чтобы дали спеть под оркестр. Когда посетители уходят‚ и официанты сдвигают уже столы‚ выходит нетвердым шагом на эстраду и поет громко и фальшиво‚ под аккомпанемент ансамбля‚ в прокуренном и заблеванном зале: "Годы детства уходят от нас..." И лабухи стонут от наслаждения.

Два старика шагнули с тропы: железяка наизготовку.

– Только честно‚ – печально сказал Тихий А.И. – Честно‚ идет? Есть у тебя ощущение‚ что ты нам нужен?

– Ощущения нет‚ – сразу сказал вчерашний старик. – Есть уверенность.

– Вот и у меня. Уверенность есть‚ а ощущения нет. Знаю‚ что нужен‚ уверен в этом‚ но не ощущаю. – И разрыдался в голос: – Я‚ может‚ умру раньше времени: утешили бы напоследок...

А умрет он‚ и правда‚ раньше времени‚ намного раньше‚ чем думает. Приедет в дом отдыха наглая‚ тупая‚ мстительная баба – ноги бутылками‚ выглядит Тихого А.И. посреди отдыхающих‚ выследит‚ выспросит‚ сама напоит‚ уложит‚ сама сотворит за Тихого А.И.‚ неопытного к тому мужчину. Будет потом устраивать истерики‚ ломиться к нему с представителями общественности‚ трясти справкой от гинеколога на многолюдных развеселых собраниях: скандалистка‚ хищница‚ в лесу на таких разрешено охотиться круглый год‚ и сломается Тихий А.И.‚ непривычный к тому мужчина‚ оженят насильно несчастного. "Надо‚ – скажет начальство. – Честь мундира". Она крепко возьмет его за руку и прямо из дворца бракосочетаний поведет в магазин покупать синие‚ байковые кальсоны с веревочками понизу‚ чтобы поскорее сделать из него пожилого человека. Так ей оно спокойнее. Она быстро сделает из него старого-дряхлого-незабвенного‚ и будет сажать на его могилке яркие цветы из крашеной бумаги. Так ей оно красивше.

– Пожалейте меня‚ – попросил Тихий А.И. – Я вас всегда жалею. Особенно ночью. Особенно сонных. На холод да из кроватки.

А в листве по соседству шепоты‚ шорохи‚ слабые шевеления. Лезли отовсюду добрые‚ нежные‚ сердобольные и отзывчивые – мотыльками на огонь: куст разбухал от сочувствий.

– Всё-таки человек... Всё-таки мучается... Жертва‚ можно сказать‚ времени.

– Жертва‚ – согласился Тихий А.И.

– Наследие‚ можно сказать‚ культа.

– Можно сказать‚ – разрешил Тихий А.И.

– Продукт‚ можно сказать‚ системы.

– Но-но‚ – погрозил Тихий А.И. и поглядел на часы: – Попрошу организованно. Строем. На Казанский вокзал. Посадка с запасных путей‚ семьдесят два человека на теплушку. Первая остановка Москва Третья‚ вторая Лосиноостровская‚ далее нигде.

И весь куст зашагал дружно в ненужном ему направлении. Добрые‚ нежные‚ сердобольные и отзывчивые – этих всегда уводили первыми.

– Побыстрее‚ – подгонял. – Не на танцульках. Глава вражеского государства уже вторгся с дружественным визитом в наше воздушное пространство.

Три старика оставались на бульваре‚ одинокие и уязвимые.

– Вызвали меня по тревоге‚ – доложил Волчара. – "Так‚ мол‚ и так. Коротковолновую станцию в тебя воткнем. С автономной системой питания. Что ты на это скажешь?" – "Некуда‚ – говорю. – Я уж и так весь начиненный". – "Найдем куда. У тебя‚ вон‚ живот непопользованный. Чтобы гукала‚ сигналы из тебя подавала. Согласен – молодец. Не согласен – пойдешь под разборку. Мы тебя породили‚ мы тебя и размонтируем". А мне под разборку как? Мне под разборку никак. У меня получка пятого-двадцатого. А сегодня чего? Четвертое-девятнадцатое. Круглый год четвертое-девятнадцатое‚ не продохнешь.

И загукал короткими сигналами из глубин живота: время выходить на связь.

2

Клацнули зубы.

Дрогнули поджилки.

Звякнула медь в кармане.

Противно захолодело в животе.

Вышел на них толстенький‚ кругленький‚ жирком смазанный старичок-тефтелька с ямочками на щеках‚ сказал любезно:

– Это мое землетрясение. Личное. Подо мной вечно трясет. У одних персональная пенсия‚ у меня персональное землетрясение.

– Господи! – всполошился вчерашний старик. – За что вам такое наказание? За что и от кого?

– Душу из меня

вытрясают‚ – объяснил популярно. – Который уж год. А у меня давно ее нет. Что было‚ детям передал‚ без остатка.

Был он мягонький на вид‚ тепленький‚ пушистенький‚ будто вылупившийся из яйца старичок-цыпленок. Бросил на скамейку вышитую крестиками подушку-думку‚ сел сверху‚ сказал с удовольствием:

– Всё. Теперь не трясет. Главное в нашем деле – приспособиться.

– Фамилия‚ – приказал завтрашний старик. – Имя. Партийная кличка.

– Кац. Зовите меня Кац. Это вам и фамилия‚ и имя с кличкой‚ и национальность. Не Каценельсон‚ не Каценеленбоген‚ а просто Кац. По размерам и имя.

Всю жизнь его ловили врасплох‚ толстенького‚ кругленького Каца‚ всю долгую‚ пуганую жизнь‚ и никак не могли поймать. Всю жизнь он дрожал от страха‚ потому что был набожным евреем‚ ходил по субботам в синагогу‚ ел на Песах мацу‚ постился в Иом-Кипур и до смерти боялся‚ что навредит этим детям своим и внукам. От Бога он не мог отказаться‚ и от детей с внуками тоже. Всю жизнь – с перерывом на войну – просидел толстенький Кац на стуле с двумя подушечками‚ и для видимости крутил ручку арифмометра. Он был уникум‚ кругленький Кац‚ с легкостью необычайной перемножал в уме пятизначные числа‚ а ручку крутил для того‚ чтобы не было обидно главному бухгалтеру‚ тупому‚ ленивому и подозрительному выдвиженцу. У них на работе сложилось четкое распределение обязанностей‚ которое всех устраивало: толстенький Кац работал‚ а главный бухгалтер за него уставал. А еще их трясло‚ в этой бухгалтерии‚ звякали стекла‚ морщилась вода в графине‚ пыль сыпалась с годовых отчетов. Вызывали специалистов для проверки‚ устанавливали чуткие датчики‚ главный бухгалтер подозрительно приглядывался к безмятежному Кацу‚ но делать было нечего: в районе бухгалтерии установилась навечно сейсмически опасная зона.

– Кац‚ – позвал вчерашний старик. – Кац‚ голубчик! Пойдемте с нами. Мы уведем вас туда‚ где земля не дрожит под ногами. Пойдемте‚ а?

– Да я бы с радостью. Я с удовольствием. Только бульвар прихватим с собой‚ бабушку Шендл‚ детей-внуков.

Жена Каца‚ бабушка Шендл‚ страдала в молодости из-за невозможной своей красоты. У нее был лучший бюст города Одессы. У нее был такой бюст – хотелось положить на него голову и заплакать. Из-за жены Каца стрелялись в Одессе два вспыльчивых чекиста: каждый из них хотел положить голову на ее бюст. И хотя там наверняка хватило бы места не только для них‚ но и для всего областного ЧК‚ они оказались мужчинами гордыми‚ ревнивыми и огнестрельными. Это вызвало ужас в ее семье‚ потому что всем было известно в городе Одессе: чекисты умели не только стреляться‚ но и стрелять. И последнее у них выходило значительно лучше. Особенно в подвалах ЧК. Это вызвало такой ужас в семье‚ что ее тут же обручили с маленьким Кацем‚ который не смел даже мечтать о недостижимом бюсте‚ куда можно преклонить голову‚ но для Каца она чуточку подогнула колени. Их отправили ночным поездом из Одессы‚ а чекисты долго еще устраивали внезапные налеты с обысками и беспорядочной стрельбой‚ пугая своей любовью стариков-родителей. Теперь бабушке Шендл не грозит ее красота. Теперь она страдает за семью‚ за всех сразу‚ не выходя из кухни‚ потому что есть-пить надо при любом страхе. Ее обеды славятся среди гостей. Ее торты везут в кастрюльках на все дни рождений. Ее соленья-варенья растаскивают по домам неумехи-невестки‚ что ненавидят бабушку Шендл жгучей ненавистью дилетантов к профессионалу. "В войну‚ – гордится бабушка Шендл‚ – дети мои дня не сидели без супа". И это вам почище Курской дуги... Есть еще у толстенького Каца младшая дочь Софочка‚ которая страдает манией величия. Она уверяет всех‚ что она русская. Софочке уже за тридцать‚ и ноги у нее на месте‚ и бюст мамин‚ и нос не так уж велик‚ как поначалу кажется‚ но по ее глазам заметно‚ что ею уже пренебрегали. "Всё бы ничего‚ – говорит Кац‚ – да не выдам Софочку замуж. Никак не найду дурака". Есть у толстенького Каца и сыновья‚ которые ничем не страдают. Как-то обходятся без этого. Сёма-технолог да Зяма-инженер. Сыновья смотрят по телевизору футбол-хоккей. Сыновья поддают с получки с приятелями. Сыновья спят по ночам с женами-клушами. Когда одна из жен рожает в очередной раз‚ ее с младенцем подбрасывают к Кацу на выкармливание. В доме вечно пахнет стиркой‚ с детской кухни таскают в избытке бутылочки с кефиром‚ заткнутые ваткой‚ и Кац с удовольствием подъедает за внуками творожки с рисовыми отварами. Очень он любит своих внуков. Очень уважает вкусную‚ питательную детскую пищу. По воскресеньям дети собираются за обильным родительским столом‚ опустошают громадный холодильник‚ а Кац вздремывает на диване‚ посреди шума и детских криков. Спит сладко‚ умиротворенно‚ с прихрапыванием‚ и внуки кувыркаются на его животе‚ много внуков. Все тут‚ возле него: можно на время не волноваться. Все с ним‚ под одной крышей: пусть хоть она обвалится‚ погибать сразу‚ единой семьей. Даже кошку‚ что возвращается с разгульных уличных забав‚ встречает с облегчением: "Я старый‚ больной еврей. Будите меня медленно‚ очень медленно. Чтобы я к вам привык".

– Приготовьтесь‚ – сказал Кац. – Сейчас что-то будет. У меня кости ноют при всякой перемене. Это еще с Одессы‚ с той революции. Двадцать две перемены властей: все били‚ и все по костям.

– Встали‚ – приказал завтрашний старик. – Ноги в руки!

Но было уже поздно.

Выруливали на бульвар тягачи-громады с необъятными прицепами‚ рычали‚ ревели‚ стреляли ядовитыми выхлопами‚ душили газами окрестности.

Выворачивали многотонные грузовики с тяжеленными ящиками за высокими бортами‚ рубчатыми непомерными колесами давили траву с цветами.