Не прошло и жизни

Кандель Феликс Соломонович

Он и съел‚ тут же‚ при них: килограмм заграничных конфет.

– Распишитесь‚ – икнул.

И умчался назад‚ сытый и довольный.

– Это же грех‚ – сказала тихо. – Принимать от нелюбимого.

И скрылась от подозрительных взглядов.

Три старика встали на входе.

Три старика – оружие на изготовку.

Лежал на пути бульвар‚ чужой‚ неприветливый‚ необласканный ни единым воспоминанием: холодная‚ неживая планета на окраине солнечной системы. Чистопрудный бульвар как Нептун‚ Юпитер с Плутоном‚ где и жизнь‚ может‚ есть‚ и кислород с водородом‚ и всякая там протоплазма

шевелится‚ но на травке уже не поваляешься‚ и цветов не нанюхаешься‚ не пробежишься босиком по прогретому песочку‚ не поболтаешь по душам с этой самой протоплазмой. Чистопрудный бульвар как Юпитер‚ Нептун с Плутоном: крутимся вместе‚ повязаны вместе‚ общей судьбой – притяжением‚ общей бедой – отторжением‚ но расстояния неодолимы‚ но отличия непримиримы: так и будем крутиться – чужак чужаку.

Опять прискакал оборванный доходяга с роскошной коробкой духов‚ завопил так‚ будто пожар-наводнение-извержение‚ бешеные волки по пятам:

– Где она – где она – где?..

Она сидела посреди ухоженного газона‚ поджав ноги‚ маленькая‚ потерянная‚ будто оброненная случайно‚ и перебирала клейкими‚ в меду‚ пальцами легкое воробьиное перышко‚ чтобы отлепить‚ высвободить‚ пустить по ветру‚ а оно липло и липло‚ то к тому пальцу‚ то к этому, никак не желало улетать.

– Ничего мне вашего не надо‚ – говорила со смирением. – Верните ему назад.

А тот уже вскидывался по-жеребячьи‚ выступал-выплясывал‚ каблуком рыл землю‚ шею гнул лебедем‚ только что не ржал с килограмма конфет:

– Бери давай. Не томи давай. Привезено! Из-под самого Парижу!

А она:

– Да хоть откуда.

– Ты понюхай. Понюхай сперва!

– Нюхайте сами. Если желаете.

Он и распаковал. Он и вынюхал тут же‚ в момент: единым глотком.

– Наружное?.. – спросил очумело и дохнул ароматами.

– Наружное.

– Про-бирает.

И умчался прочь‚ счастливый и пахучий.

– Это же нехорошо‚ – сказала. – Брать и не одаривать взамен. Это нечестно. Проснешься на заре‚ откроешь глаза‚ а он сопит за спиной‚ затаился и ждет‚ слабости ждет‚ жалости и желания: Господи‚ пронеси мимо!

А голова книзу всё время. А пальцы шевелятся без остановки. И перышко не отлипает от рук‚ ну никак!

Три старика встали в кружок‚ молча и завороженно.

– Притягивает‚ – сознался один и хмыкнул стеснительно.

– Засасывает‚ – согласился другой.

– Возвращает к тому‚ что оставил‚ – пояснил третий и тоже пошевелил пальцами. – У вас нет случайно запасного перышка?

– Есть. Почему же нет? Без этого с ума сойти.

И протянула баночку с медом да связку перышек на выбор.

Они пристроились рядком на открытом газоне‚ малой‚ незащищенной кучкой‚ головы книзу‚ руки у самых глаз‚ и перебирали задумчиво липкими пальцами: у каждого по перышку.

– Ха‚ – говорил один грустно-радостно‚ – сколько ж тогда мне было? Три‚ четыре года... Мама сказала: "Пойдем гулять. На качели-карусели". Меня закутали‚ повезли на извозчике‚ цокали-подскакивали‚ выглядывали по сторонам обещанные радости. Слезли‚ пошли к дому с колоннами‚ позвонили в звонок. "Тут чего?" – "Тут‚ – сказали‚ – подарки..." Встала в дверях горбунья в белом халате‚ носом вросла в подбородок‚ подбородком в

грудь: подхватила в охапку‚ унесла прочь от мамы‚ от света‚ от качелей-каруселей... Ужас. Слезы. Вопли. Скарлатина.

– Ах‚ – говорил другой изумленно-горестно. – Отец жив был‚ последние‚ быть может‚ месяцы‚ мать – совсем девочка. Сидел у него на коленях‚ ел селедку‚ которую редко видели‚ пел во весь голос: "Вкусно жить‚ вкусно жить‚ до чего же вкусно жить..." А сверху что-то капало‚ крупное‚ горячее‚ солонее селедки. Может‚ голодали тогда? Не помню. Может‚ прощался со мной отец? Не знаю...

– А у сосен‚ – говорил третий застенчиво и невпопад‚ – светлые побеги в начале лета. Растопыренные‚ устремленные вниз‚ как летящие к земле нежнозеленые бетлки. А я всё ждал под деревом‚ задрав голову‚ когда же спрыгнут они в подставленные ладошки. И кто-то вечно стоял рядом‚ большой‚ теплый и добрый: против солнца не разглядеть.

Бульвар распухал от нахлынувших образов‚ исходил обликами‚ сочился видениями‚ шелестел оболочками воспоминаний‚ в которых давно уже не было жизни. Брели отовсюду изголодавшиеся тени заколдованных стариков со скамеек‚ притянутые на неслышный зов‚ усаживались на газоне – ступить негде‚ перебирали пальцами непослушные перышки. Липнем к памяти – мухами на липучке. Зудим‚ сучим лапками – не оторвать. Как накинули вуаль крепости чрезвычайной. Да стянули понизу – не улизнуть. Да просунули внутрь лапу с когтями – похватать на выбор. И откуда ни возьмись‚ бочка золотистого‚ тяжелого меда‚ за счет властей‚ что ли? – да мешок с воробьиными перьями: на всех чтоб достало.

И черная машина пристыла к тротуару со слепыми‚ зашторенными стеклами.

Скакнул из ниоткуда дед голый‚ бородою обернутый‚ пошел по газону‚ расталкивая‚ распихивая коленками‚ раздавая тумаки налево-направо‚ косматый‚ носатый‚ страхолюдный: лешак-лешаком.

– Эй‚ народы! Очнитесь‚ вы чего? Вас же голыми руками перехватают‚ шеи свернут‚ головы поотрывают‚ котиками перебьют – дубинкой по носу.

А они не откликаются. Они в отупении. В блаженном беспамятстве‚ будто на солнце вяленные.

Осерчал, сверкнул глазом:

– Вот я на вас порчу с небес! Саранчу с мокрицами! Темень египетскую! Ливни серные!..

Поднял голову старик квелый‚ на тело упитанный‚ с глазами закисшими‚ с губами залипшими‚ словно персик раскусил:

– Будет тебе. Садись давай рядом‚ макай пальцы в кадушку.

– Человек‚ – закричал дед и за грудки схватил‚ приподнял до себя. – Иди пахать‚ человек! Сеять! Окучивать! Плоды пожинать! У нас работы немереные. У нас заботы несчитанные.

– Я тоже был псих‚ – шепнул тот‚ обвисая на руках. – Нервы оголял‚ проблемы решал‚ народ призывал.

И закис‚ поджав ноги.

– Ну?

– И ну. Лечили меня. Курс уколов – и всё. Сытый теперь. Мягкий. Ублаженный. Поесть люблю много‚ жирно‚ мякишем соус выбираю. Мыло закупаю. Спички запасаю. Капусту квашу. Я раньше во всем сомневался‚ а теперь мне под силу любое дело.

И опал с рук обратно на газон‚ засутулился над перышком. А другие и того не сказали. Глазом не повели. Ухом не дрогнули. Другим шевелиться – только нирвану портить.

Тут он и сломался‚ лешачий дед‚ опустился-унизился: