Не прошло и жизни
Шрифт:
3
Примчался на самоходной трибуне Стёпа-проверяльщик‚ следом примчался Вася со взводом референтов.
– Нет слов‚ – прочитал Стёпа по бумажке. – Очередной этап. Превосходство нашего над ихним! Кто за это предложение‚ прошу поднять руку.
И тут он увидел стариков.
Они сидели молча‚ торжественно‚ посреди крашеной клумбы‚ и сурово глядели из своего героического прошлого в здешнее сутолочное настоящее. Пороховая гарь стлалась по захваченным траншеям. Хоботок пушчонки‚ будто для памяти‚ скручивался некрупным узлом. Надломанные лошадиные ноги белели острыми
– Чем так сидеть‚ – велел Стёпа‚ – пусть лучше вспоминают. Свое боевое прошлое.
И Кац подчинился обстоятельствам.
– Я расскажу‚ – пообещал буденовец Кац‚ выглядывая из-за лихого чуба.– Хорошим людям почему не рассказать? Мои боевые воспоминания.
И вот что он поведал почтенному собранию:
– Шел старый еврей по Новому Арбату. Шел себе и шел‚ и головой вертел‚ и глазом ощупывал‚ и носом обнюхивал‚ как все старые евреи. А дело шло к празднику‚ к красному дню в нашем черном календаре‚ и вот он видит: магазин‚ двери нараспашку‚ толпа лезет внутрь‚ толпа вываливается наружу‚ будто те выдавливают этих.
Нужно это ему? Вовсе не нужно.
Полез тоже.
Внутри магазина конец света. Конец света внутри этого магазина‚ и разница с тем‚ будущим концом только в том‚ что тогда уже не станут запасать продукты – незачем‚ а станут запасать оправдательные документы.
Видит старый еврей: все рвутся вперед‚ к прилавкам‚ к еде с напитками‚ а малая толика‚ редкие‚ незаметные человечки соскальзывают в угол‚ в тихую заводь‚ где прилавков нет‚ и продуктов не видно‚ и народа маловато‚ и делать‚ вроде‚ нечего. Стоят человечки перед невидной дверью‚ стоят потупившись‚ стоят понурившись‚ будто зашли они сюда просто так‚ потоптаться в уголке‚ погрустить в одиночестве‚ посокрушаться о бренности бытия..‚ а потом шырк за дверь – и нет‚ один за одним‚ через равные‚ примерно‚ интервалы.
Старый еврей постоял‚ постоял и тоже шырк! И по лестнице‚ вниз‚ в подвал. И по коридору.
Нужно это ему? Да ни Боже мой!
И в предбанник‚ и к новой двери.
А там шум‚ гам‚ крики!
– Я от Сергей Петровича! Мне для Иван Иваныча! К вам от Семен Мироныча!..
Служитель, жирная рожа, приоткрывает дверь‚ сует наружу талончик‚ отпихивает руки‚ рявкает то и дело в сердцах:
– Ждите!
И они ждут. Они жмутся по стенкам. Ноги подбирают в тесном проходе‚ где грузчики волокут ящики с товаром. Заново скребутся-лебезят:
– Я от Назар Назарыча... Мне для Степан Степаныча... К вам от Ефим Сергеича...
– Ждите! – рявкает рожа‚ и они ждут.
А Назар Назарыч‚ между прочим‚ гений в музыке. А Степан Степаныч‚ чтоб вы знали‚ великий художник. А Ефим Сергеич‚ на минуточку‚ комик‚ каких поискать. А две знаменитости‚ две гордости нации‚ два светила современности тут же‚ на полу‚ делят на двоих доставшийся им пакет с пищей. Расшлепывают поштучно пласты печенки –
Нужно это старому еврею? Врагам нашим это нужно.
Подошла его очередь.
– Я‚ – говорит‚ – от Виктор Никитича.
А Виктор Никитич сосед у него. Витька Пупок. Пьянь и дебошир. Вор и хулиган. Со всякой получки в вытрезвитель. Со всякой драки в камеру.
– Как? – спрашивает рожа через щелочку.
– Я от Виктор Никитича.
Дверь распахнулась‚ его в кабинет. Одного его из всей очереди. А там штаб! Телефоны звонят‚ директор командует‚ донесения выслушивает‚ записки рассылает: будто руководит вооруженным восстанием.
Этот‚ у двери‚ докладывает:
– От Виктор Никитича!
И всё стихло. Даже телефоны отрубились.
– Они уже присылали‚ – ласково говорит директор. – Им уже выдано.
– Выдано‚ – соглашается старый еврей. Чего ему не соглашаться? Против правды не попрешь.
– Им еще нужно? – спрашивает директор.
– Еще‚ – говорит старый еврей. Кому оно нынче не нужно?
– А вы кто им будете?
– А буду я им папа.
Тут у них рожи перекошенные.
Тут у них глаза сумасшедшие.
Папа! Еврей! Почти что жид!.. И у кого? У Виктор Никитича!.. Всем‚ конечно‚ известно‚ что Пупкин – еврей‚ что у Папкина – жена еврейка‚ что Пипкина‚ подкидыша‚ выкармливали евреи..‚ но у Виктора чтоб‚ у Никитича‚ у столпа‚ можно сказать‚ отечества‚ у надежды‚ как говорится‚ нации‚ у опоры-фундамента‚ у света нашего в окошке... Караул‚ граждане!
Выдали ему два талончика‚ жирная рожа самолично повела в кладовую:
– Свеженькое‚ не извольте сумлеваться. Сами такое едим.
– А три пакета нельзя? – спрашивает старый еврей‚ подумав еще о глухонькой бабушке Хае и дряхленьком дедушке Шлёме.
– Извините‚ – огорчается рожа‚ – но три никак невозможно. У нас все‚ кто от Виктор Никитича‚ получают по два пакета. У нас все‚ кто от Виктор Никитича‚ равны между собой.
– Так-то оно так‚ – соглашается старый еврей‚ – но я‚ между прочим‚ еще и от Егор Петровича.
А Егор Петрович враг его на бульваре. Егор Петрович саблей рубал пейсатых в гражданскую-империалистическую. Егор Петрович ножны на боку носит‚ а на них черточки-зарубки на всю длину‚ послужной его счет‚ о котором Егор Петрович особо не распространяется‚ только зарубки поглаживает да глаз щурит. Хоть на что сгодится теперь‚ этот Егор Петрович.
– Как?.. – переспрашивает рожа и зеленеет с перепуга.
– Как слышали.
– А вы кто им будете?..
– А буду я им дядя.
Сам директор в кладовку скакнул. У директора челюсть дрожит. Пот в три ручья. Дядя! Почти что жид! Невозможно!... Ну‚ у Пупкина – ладно‚ и у Папкина – ладно‚ и от Пипкина чего ждать – его евреи выкормили‚ и Виктор Никитич – так уж тому и быть… но у Егора чтоб‚ у свет Петровича... Земля содрогается. Вера испаряется. Небо рушится.
– Вот... – бормочет директор. – Вот вам еще пакетик. Диэтическое – от себя отрываю...