Не прошло и жизни
Шрифт:
– Левой – бодро – левой!
Ему не повезло в жизни‚ этому командиру. Войну зацепил краем‚ не настрелялся‚ не накричался‚ орденов не нахватал всласть. Раззадорило‚ да не утолило. Всю жизнь командовал солдатами‚ натаскивал на будущие бои молодые пополнения‚ чистил без пользы оружие‚ прицеливался в дурацкие мишени‚ а повоевать не удалось‚ потешиться‚ стотящим делом повеселить кровь. Так и старел‚ как ржавел под чехлом. Скука. Тоска. Пьянка. Мордобой. Бабьи сплетни в военном городке. Мать-командирша с капитаном. Мать-заместительша с лейтенантом.
Это есть наш последний и решительный шанс.
Стояли на пути солдатки‚ выглядывали своих в проходящем отряде‚ закусывали мокрые от слез платки. Стыли с боков вдовы неутешные‚ высматривали без надежды кого ни есть‚ ждали терпеливо команды "стой" и мужиков на постой. Прыгали вокруг девочки-баловницы‚ постреливали глазками‚ помахивали ручками‚ потряхивали грудками: этим пока всё на радость.
Прибежала бабка умильная‚ путаясь в широком подоле‚ на плече наволочка с ржаными сухарями:
– Не в тутошнем ли отряде? Не на теперешнем ли фронте? Близнятки мои‚ внучатки мои! Забрили. Погрузили. Отправили. Девок брюхатых оставили. Та Колькина – опросталась‚ эта Петькина – на сносях.
И прослезилась. Стала пихать сухари в ихние карманы: нехай погрызут напоследок! А командир ее оттолкнул.
Бежали мимо туристы из глубинок провинций‚ толкучие да гребучие‚ обтершиеся за день в городской жизни‚ углядели солдат на марше‚ – дело к войне! – рванули по магазинам подметать прилавки: соль-спички-керосин. Мужичок-кулачок, самый из всех запасливый, побежал рядом с отрядом‚ заканючил в голос:
– Дай часы. Отдай мне часы. Сменяй на сало! Ты жа лунатик‚ тебя всё одно убьют...
А его тут же впихнули в строй. И он вытянул руки: исполнительным лунатиком. Хоть теперь пиши похоронку.
Двое любителей прекрасного‚ всего двое из целой группы‚ пренебрегая материальными позывами‚ под шумок уволокли экскурсовода в кусты‚ – "Девка-то не охраняется!" – прикладывались по очереди к местам боевой и трудовой славы‚ а она глядела привычно в далекое небо‚ повторяла задумчиво‚ в такт:
– На этом. Маршрут. Заканчивается. Всякий раз. На этом.
А они:
– Пройдёмтя дальше. Ах‚ ну пройдёмтя же дальше!
Прыгали с мячиком старики-молодожены‚ ловкие и легкие‚ услыхали барабан‚ углядели отряд‚ разом отложили ракетки.
– Я пошел‚ – сказал просто. – Когда все идут‚ как я останусь? Я же еще не старый.
– Иди‚ – сказала. – Я подожду. Я же еще молодая.
И он встал в строй. Зашагал терпеливо. А она шла возле и уставала. Уставала и отставала.
Громче прежнего ударили барабаны.
Скользнула от звезд к крышам кислородная подушка – задумчивым цеппелином‚ зависло неразделенное тело‚ сонное‚ теплое‚ в спутанном покрывале девичьих волос. Призраком гналась
– Что тебе надо? Говори‚ я достану.
И фонарик плясал по небу задохшимся светлячком.
Они опускались мягко в податливую траву‚ подушка для удобства укладывалась в изголовье: время досматривать сны.
– Мобилизация!
Их отрывали друг от друга безжалостно и грубо. С мясом. С кровью. С ранами-отметинами‚ что останутся потом на всю жизнь. Фишкин суматошно метался в облаках‚ вскрикивал‚ махал портфелем‚ падал и взмывал кверху‚ как над птенцами‚ что выпали ненароком из гнезда под ноги марширующей колонны.
– Вей из мир! Горе‚ ой‚ горе!..
Он уходил вместе с отрядом‚ обернувшись и запоминая напоследок‚ немой еще и глухой‚ неподвластный пока той боли‚ что обрушится через мгновение‚ тому крику‚ что рванется из груди‚ отчаянию и пустоте вокруг‚ что навалятся‚ сокрушат и раздавят‚ а она прижимала к груди подушку‚ полную еще кислорода‚ но не могла выделить его посреди мерно качающихся голов.
– Надо идти‚ – говорила. – Меня заждались. Кислород для больной бабушки.
И встала в ряд вместе с солдатками.
Вышел из темноты человек во фраке‚ в лаковых остроносых туфлях парижской довоенной моды‚ зашагал рядом с командиром: прямой‚ сухой‚ подтянутый.
Шел‚ молчал‚ на согнутой руке нес атласный цилиндр.
Чего хотел, неизвестно.
– Время‚ – сказал‚ наконец‚ – объявлять войну. Пока нам не объявили.
– Хорошо бы‚ – согласился командир. – А как?
– Это моя прерогатива‚ – ответил человек во фраке.
– Твоя... чего?
– Мое дело. Объявлять войны‚ парафировать договоры‚ вручать верительные грамоты‚ в двадцать четыре часа покидать страну.
– А ты кто есть?
– Чрезвычайный и полномочный посол. Восемь раз объявлял войну. По приказу свыше. Девятый – сам по себе. Война объявлена‚ враг войска подтянул: пришлось воевать. – И добавил солидно: – Мне бы еще разок. Для круглого счета. Чтобы войти в историю дипломатии.
– Надо‚ конечно‚ объявлять‚ – соглашался командир. – Не то перезреем. Да только кому?
– Это последнее дело. Кого встретим‚ тому и объявим. Сколько можно терпеть от них?
Надел атласный цилиндр и скорым шагом ушел вперед.
– Ой‚ – сказал на это жирненький колобок‚ – вы мене радуете. Ай‚ – сказал‚ – вы капаете на мене бальзам. Уй‚ вы пробуждаете в мене сладостные видения. От моя казарма‚ от мой дом родной‚ от качуся в танке по горе крутой...
– Молчи‚ жидовское отродье‚ – пригрозили со скамейки.
– Да что же это такое‚ на самом-то деле? – хором завопили бульвары. – Что он своих-то обзывает?
– Какой он мне свой? – сказали. – Бердичевский волк ему свой. Талмудист крещеный. Славянофил пархатый. Обрезанный недорезанный.