Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Впереди шли бои, а здесь, уже в тылу, мы развертывали военно-продовольственный пункт, чтобы снабжать продуктами проходивших по этим магистралям отпускников, госпитальников, воинские подразделения, а впоследствии и репатриированных. Главная военная комендатура отвела для продпункта привокзальную гостиницу со всем ее хозяйством. В этой гостинице всего лишь несколько дней назад находились постояльцы. Все свидетельствовало о поспешном бегстве, неимоверной панике и страхе перед стремительным прорывом 3-го гвардейского корпуса генерала Н. С. Осликовского… Повсюду валялись носильные и домашние
Во всем этом хаосе надо было разобраться, а поскольку своими силами убрать все помещения от хлама и мусора мы не могли, начальник пункта капитан Лозинский поехал в главную комендатуру за помощью. Под вечер он вернулся.
– Завтра будет рабсила! — весело сообщил этот бывший кубанский казак, посверкивая глазами из-под густых бровей. — Комендант распорядился прислать сюда целую команду…
– Каких-нибудь доходяг-инвалидов? — заметил старшина хозяйственного взвода.
– В юбках, и целую сотню!
– Держись, братва, носительницы великой немецкой расы прибудут, — сказал черноусый шеф-повар Сергеев.
– Фрау и фрекены? О, це гарно! — обрадованно сказал просто повар Миша Гребенюк и со значением покосился в сторону табунка наших девушек единственным правым глазом. Левый, по цвету почти неотличимый от правого, был искусно подобран вологодскими окулистами вскоре после его выхода из госпиталя.
За долгую дорогу Миша ухитрился отрастить модные усики и сейчас победно пощипывал их.
– Подумашь, герой-красавчик! — фыркнула одна из девчат.
Тут вмешался Лозинский:
– Чтоб никакого фрекенства не было! Понятно вам?
– А что же тут запретного? — вмешался пожилой и рассудительный хлеборез Артамонов с двумя нашивками о ранениях на левой стороне гимнастерки. — Вреда для человечества не будет, если помешать арийскую кровь с русской. Для грядущих поколений даже будет полезно…
Наши девчата засмущались и разошлись, а Лозинский сказал:
– Митинг на эту тему закрываю. А ты, Гребенюк, и другие тому подобные, — покосился он на мужчин, — об ухаживании за немками и всяких там смешениях забудьте! Чтоб и разговоров об этом я больше не слыхал. Ясно? Все! Давайте по местам…
…Рано утром к гостинице колонной по четыре в ряд подошла большая группа немецких женщин разных возрастов и по-разному одетых, но все в передниках. Старшина галантно пригласил всех в просторный вестибюль:
"Битте!" — и поставил задачу перед ними, распределив по этажам. Как он с ними объяснялся, один бог ведает… Мы же, складские работники, принялись за переоборудование примыкающих к гостинице дворовых построек, отведенных нам под склады. Из комендатуры нам передали, чтобы продпункт завез себе из пригородного элеватора рис. Вскоре тяжелые мешки прибыли к складу. Сидевший за рулем грузовика механик Богаевский рассказывал:
– Элеватор — до неба! А риса в нем — за месяц не перевозить!
– Заливал бы меньше, Вася! Откуда взяться рису в голодной Германии?
– Черт его знает откуда, а только рис — японский, хрустит в руках, как крахмал, и синевой отливает.
Шоферы с других машин подтвердили
Рис из элеватора поступал к нам без меры. По книгам мы его оприходовали тонн тридцать, как нам было велено, и столько же навалили его в три свободных номера в первом этаже гостиницы, но без учета…
Потом откуда-то навезли тонны две голландского сыра в головках и несколько мешков разных круп. Товарищи из хозяйственного взвода собрали по окрестным полям и лесам отощавших коров, телят и других копытных, и у продпункта появилось собственное стадо скота голов на пятьдесят. По весне они нагулялись и откормились, и теперь у нас не было заботы о мясе. Во дворе кроме легковой и двух грузовых немецких машин появились два сильных битюга, которых мы запрягали в телеги и разъезжали по хуторам за картошкой, хорошо сохранившейся в неглубоких ямах.
В сутолоке и заботах первых недель мы почти никуда не выходили, хотя и знали, что в городе все еще проживает несколько сот семей, оставленных мужчинами… Первое время они жили в своих квартирах, иные — в трехэтажных домах на одну-две семьи, что создавало некоторую опасность: война еще продолжалась, и не было гарантии, что удирающие вояки и гестаповцы не заглянут к себе домой. В марте все семьи были переселены в один из пригородных рабочих поселков, и там было создано немецкое гетто.
Жизнь в немецких городах резко отличалась от нашей собственной, отечественной действительности. Здесь не было скученности и тесноты пресловутого коммунального житья, как и прочих житейских неудобств, столь привычных советским гражданам. Первая же наша прогулка по городу и по его опустевшим, но еще по-прежнему обставленным квартирам поразила нас необычайно. В больших, добротно построенных домах одна семья занимала четырех-пятикомнатную квартиру: спальни для детей и для взрослых, столовая, кабинет с приличной библиотекой; среди книг мы находили переводы Льва Толстого и Чехова, Достоевского и Тургенева. Отдельная игровая комната для детей, гостиная…
– Вот жили, гады! — восхищенно ругал немецкие удобства Гребенюк, обходя простор квартиры рядового служащего и трогая пальцами слой пыли на полированной поверхности пианино или стола, серванта или буфета.
– У нас в таких хоромах живут, пожалуй, только наркомы да секретари обкомов! — кричал кто-то из наших, обследуя кухню.
– Или на худой конец академики, — ворчал Артамонов.
Возражать тут не имело смысла: вещественные доказательства были налицо.
– Понятно, почему они так яростно защищают свою страну, — размышлял Артамонов, слесарь из Воронежа. — Не хотят менять свои хоромы и шик-блеск на прелести жизни в коммуналке или на хату под соломенной крышей…
– Ладно, будут и у нас отдельные квартиры. Дай кончиться войне и залечить раны — все и у нас будет, — осаживал я.
– Будет, когда нас убудет. Эту песню я слышу уже двадцать лет. На двенадцати метрах в коммуналке за эти годы я уж семью вырастил, троих на ноги поставил, дышать уж нечем, а ты — "все будет". Пока травка подрастет, лошадка с голоду помрет.
– И все же ты поостерегись вслух об этом говорить, — тихо сказал я Артамонову.
Он испуганно оглянулся и накрепко замолчал.