Не сотвори себе кумира
Шрифт:
До войны на Невском в доме № 88 жила знакомая мне еще с 1929 года большая семья Хотяковых: отец, мать, два сына и дочь — все погодки; Яша был старше меня года на полтора, Римма — моя ровесница, и соответственно на год моложе был Исаак. С Риммой я познакомился еще в Мурманске, в драмкружке клуба совторгслужащих, а когда осенью двадцать девятого поступил в комвуз, стал вхож в эту семью, как в родную. Яша, Яков Наумович, с первых же дней знакомства стал моим задушевным другом, эта дружба продолжается и по сей день, то есть целых пятьдесят лет. Появившись в городе в сороковом году, я снова сошелся с этой семьей, единственной,
После войны я постарался сразу же навести справки о своих бывших знакомых по Ленинграду. Оказалось, что почти никого из них не осталось в городе: одни погибли в блокаду, другие на фронте, а третьи, видимо, не вернулись из эвакуации. Старики Хотяковы умерли, Римма еще перед войной вышла замуж и в сорок первом вместе с мужем переехала в Астрахань. Исаак после войны тоже не вернулся в Ленинград. На Невском теперь жил один Яков, женившийся после войны.
И вот вдруг выясняется, что в этом городе все еще живут люди, помнящие меня, хотя бы Таня Рузова… Много ли их и как вести себя с ними, если произойдет новая встреча? Ведь жизнь слагается из множества случайностей, из бесчисленных противоречий и кажущейся нелогичности…
Однажды, придя с работы, я обратил внимание на дубленый полушубок в прихожей, издающий специфический запах. "Кто бы это мог быть?"- подумал я.
Из комнаты вышла жена и, направляясь на кухню, сказала:
– Там тебя давно ждет какой-то деревенский родственник.
Я вошел в комнату с тревогой в груди. Трехлетняя Наташка, разбросав игрушки, подбежала ко мне с криком "Папуля пришел!", а из-за стола поднялся высокий мужчина лет за шестьдесят и пристально, молча посмотрел на меня. Протягивая руку и вопросительно глядя ему в глаза, я подчеркнуто сказал:
– Будем знакомы: Николай Иванович Ефимов.
Его седеющие брови чуть дрогнули, а в уголках глаз появилась понимающая улыбка.
– Мы ведь давно знакомы, только ты позабыл. Я — твой зять, Михаил Туманов.
"Так вот это кто!"-обрадованно подумал я и мгновенно вспомнил и свое позабытое детство, и любившего меня мужа старшей сестры Анны, дочери моего отца от первого брака. Жили они в Калининской области.
– Немудрено, Михаил Тимофеевич, — облегченно и обрадованно сказал я, от души заключая его в свои объятия. — Свершилось столько событий, что и вспомнить трудно. Да и не виделись мы, кажется, лет тридцать.
– Даже больше: в Чопорове я у вас был в первый и в последний раз вскоре после смерти папаши, кажется в самом начале первой мировой войны.
В Ленинград он приехал погостить к замужней дочери, побывал и у моей сестры Поли — там его вкратце посвятили в семейную тайну.
Когда жена унесла на кухню остатки посуды и принялась за мытье, Михаил Тимофеевич сразу же посерьезнел и, понизив голос, сказал:
– У нас недавно были незваные гости и спрашивали о тебе…
– Эко куда их занесло — Ефимовы там не живут с десятого года! А теперь идет пятьдесят второй!
– Вот и спрашивали, не бывал ли перед войной или вскоре после войны. Потом мне в сельсовете сказали, чем интересовались гости: не приезжал ли Ефимов за метрикой, не хлопотал ли о паспорте? А ты так хорошо упрятался, что и родня-то не скоро разыщет! — с восхищением сказал Михаил Тимофеевич и снова переменил тон:- А мы в первый-то раз страшно все перепугались. И все из-за портрета…
– Как
– Первый-то раз приходил один еще в сорок первом… А с портретом вышло так: мой меньшой кончал десятилетку и увлекался фотографией в школьном кружке. Вот он как-то возьми да и увеличь твою карточку, что прислал ты еще задолго до войны. Портрет получился хороший, я сделал для него рамку и повесил в переднем углу, чуть не с иконами рядом… Вот он увидел этот портрет и привязался: когда и откуда взялся? Почему так почетно храните, да еще на видном месте? Разыскали ребята ту старую пожелтевшую фотографию и объяснили, как получился портрет. И все равно не успокоился: "Зачем храните, ведь он-враг народа?!" А я ему: "Вам враг, а мне почти брат, где хочу, там и вешаю". — "А лучше вам убрать его подальше", — посоветовал он. Вскоре все же портрет мы убрали и спрятали. Не ровен час…
Родной мой Михаил Тимофеевич… Совесть его была чиста, как и душа, воспитанная долгой и нелегкой жизнью крестьянина, в трудном одиночестве поднявшего на ноги большую семью. Ведь свою жену Анну он потерял рано.
– Да ты не расстраивайся, — успокоил он меня, понимая, как я воспринял его неприятное сообщение. — Все обошлось, и все обойдется.
Так велись поиски беглого "врага народа". Дорого же он стоил нашим опричникам! И как же велик этот аппарат бездельников, и во сколько же он обходится налогоплательщикам?!
…В том же пятьдесят втором году я перешел на работу в плановый отдел НИИ имени академика А. Н. Крылова, но пробыл там менее полугода.
Зайдя однажды по делу в отдел за своим спецчемоданом, среди сотрудников, всегда толпившихся там, я вдруг увидел знакомую женщину. Увидел, и… сердце ушло в пятки. Она тоже заметила меня и, как мне показалось, равнодушно кивнула. То была Галя Кузнецова, соседка и подруга моей племянницы Шуры, жившая до войны со своей матерью и сестрой прямо под нами, то есть под комнатой, где я поселился в семье Поли сразу же после побега. Галина знала меня с тридцатых годов, знала и о моем несчастье в 1937 году… Увидев ее, я тут же понял, что должен как можно скорее бежать из института.
На другой же день, выдвинув какой-то благовидный предлог, я перевелся в одно из конструкторских бюро нашего главка. И не напрасно: после реабилитации мне рассказали, что в те дни, когда я столкнулся с Кузнецовой, одному из моих родственников она якобы сказала при встрече:
– Пусть Иван Иванович уходит из института. Иначе ему может быть худо!.. — Она даже не знала тогда, что я живу под чужим именем.
Сердце-вещун: оно всегда мне подсказывало правильный выход из явно провального положения.
В течение послевоенного десятилетия вспышки преследования советских людей, огульных обвинений и арестов наблюдались не однажды. Памятным для ленинградцев останется так называемое "ленинградское дело", когда были расстреляны многие руководители Ленинграда, а тысячи ни в чем не повинных руководителей рангом поменьше были сняты с работы и исключены из партии, репрессированы. Памятным останется и липовое "дело врачей-отравителей", состряпанное НКВД в 1952 году, а также многолетний психоз борьбы с космополитизмом, охвативший страну в конце сороковых годов, в результате чего возник "железный занавес" между Востоком и Западом.