Не сотвори себе кумира
Шрифт:
В комнате он снял пиджак, повернулся ко мне спиной и попросил поднять рубашку… Вся его спина от шеи до ягодиц была исполосована чем-то вроде шомполов. Сине-багровые, кровавые полосы… во всех направлениях. Что-то чудовищное.
"Вот тебе свидетельство нашей гуманнейшей следственной практики! — сказал он, морщась, осторожно заправляя рубашку в брюки. — Потребовали подписки, чтобы я никому ни гу-гу".
А я все не мог осознать, что передо мной живой Борис. "Обвинения не подтвердились, и поэтому отпустили по чистой", — сказал он.
Вскоре после освобождения и восстановления Шифрина в партии, — продолжал Крижанский, — меня вызвали в партком наркомата и предложили подать заявление о восстановлении в партии. "Почему
Так и не написал. Долго думали, как быть, советовались где-то в верхах и наконец восстановили без заявления… Должность моя была уже занята, и меня зачислили в резерв, уплатив за два месяца безделья. Тюркин предложил мне ехать в Сталинград и принять ректорство в пединституте, а когда я наотрез отказался, потащил к Маленкову. Тот встретил нас стоя за своим обширным столом в величественной позе — заложив два пальца правой руки за борт защитного кителя, — видно, старался походить на нашего великого и непогрешимого.
"Что скажете?"- не пригласив сесть, спросил надменно.
Я бесцеремонно уселся в глубокое кресло у стены, а нарком по стойке "смирно" стал докладывать о моей строптивости и отказе ехать по назначению.
"ЦК поддерживает мнение наркома и согласен с его решением", — ответил Маленков. Таков был итог этой встречи.
В общем, пришлось мне ехать в Сталинград. Созвонился со знакомым мне секретарем обкома по делам просвещения, он принял меня поздно вечером. Я рассказал ему о своих неприятностях и о визите к Маленкову. Секретарь выслушал меня, потом вынул из стола какой-то пакет, показал на него и тихо сказал: "Немедленно возвращайся обратно, иначе тебя завтра же здесь арестуют… Ничего не спрашивай — не скажу, но запомни: ты у меня не был и, естественно, со мной не встречался. Понятно?"-"По-онятно", — еле выговорил я и, пожав его руку, немедленно уехал на вокзал… Тебе, я думаю, тоже понятно, что было в том пакете…
И все же я остался в Наркомате просвещения, правда на пониженной должности. Вскоре и война началась. Комиссарил в дивизии. Тяжелое ранение в ноги сделало меня малоподвижным. Лет семь все же проработал в Ленинграде директором Института повышения квалификации школьных работников. От квартиры далеко, а с каждым годом с ногами было все хуже и хуже… Нашли Ц мне подходящее место в Луге, где при одной средней и школе была квартира. Вот так, Ванюша, сложилась судьба. И это еще в лучшем виде… Теперь расскажи мне о себе поподробнее. Как тебе удалось так долго хорониться?
Я рассказал ему то, о чем не писал, и с облегчением вздохнул:
– Теперь всем моим страхам и волнениям, кажется, конец. После съезда все стало иначе, все меняется.
Он посмотрел мне в глаза с какой-то укоризной, а потом отчетливо, чуть не по складам, произнес:
– А ты искренне уверен, что все скоро переменится? — Он сделал ударение на словах "все" и "скоро".
– Мне кажется, что решения съезда по этому вопросу ясны и обязательны для каждого, — уверенно ответил я.
– Верно, обязательны. Но разве можно вот так сразу изменить все? Да, многое будет иначе, но когда? Невозможно изменить в год и в два то, что складывалось,"созидалось и укоренялось в психике людей десятилетиями. На чем воспитана вся партия, на чем воспитаны уже; два поколения?
Я задумался, а он продолжал разъяснять сказанное, с каждым словом подрубая мои надежды, как когда-то подрубали надежды о скорой свободе Гриша Малоземов и Никитин.
– Ты пойми меня правильно, Иван, и не подумай, что я ставлю под сомнение сказанное и решенное на Двадцатом съезде. Но надо исходить из реальности, а не из директивы. А реальность состоит в том, что дела делаются людьми, живыми работниками, ныне сущими, привыкшими к
– Все это верно, но за невыполнение решений съезда эти же работники будут нести ответственность.
– Ох и наивный же ты человек, и жизнь тебя ничему не научила. Конечно, будут отвечать, а как же иначе! Но искушенные в казуистике деятели всегда найдут лазейку и оправдание! Ты вот еще что учти: огромное число работников партийного аппарата в душе недовольно решениями съезда и всячески будет противиться их реализации. Конечно, не явно, это всякий дурак понимает. Но будут! Я не хочу быть пророком, но почти уверен, что скоро ты на собственной шкуре испытаешь этот саботаж.
– Ты сомневаешься в моем восстановлении в партии?
– Не сомневаюсь я, но случится это не скоро, придется не один пуд соли съесть. Хлопот тебе достанется…
– Из чего это вытекает?
– А зачем, ответь, пожалуйста, потребовались наши характеристики и отзывы — вроде рекомендаций для вновь вступающих? Если тебя репрессировали по наветам, по политическим мотивам, которые с реабилитацией сами собой отпали, то зачем же тебе отзывы?
– Вообще-то логично!..
– Конечно, логично. И мне сразу показалось нелогичным требование отзывов-рекомендаций. Значит, кто-то противится вашему восстановлению! Ты — персона нон грата, как выражаются дипломаты. Да и случай-то необычный: человека присудили сидеть, а он бежал из заключения. Это раз. А потом присвоил чужое имя и скрывался, жил тайно, вроде бы обманывал нашу совершенную систему. Вот тебе и два, три и четыре… Ты пойми меня, что все это я говорю не в упрек тебе. Окажись я в такой ситуации и при таких возможностях, я бы поступил так же…
– Ведь я не жульничал с чужим именем! Я честно работал и честно воевал. Никакого проступка не совершил…
– Все правильно, однако те, кто тебя посадил, и сейчас еще у власти, и они глубоко уверены, что и в тридцать седьмом, и до того, и после того они действовали правильно, на законном основании, руководствуясь директивами партии и ее ЦК. Впрочем, не будем опережать события. Мне от души хочется, чтобы все твои хлопоты как можно скорее и успешнее закончились.
…Через четыре года, когда я все еще не был восстановлен, Владимир Павлович неожиданно умер от разрыва сердца за своим рабочим столом. Каким же он окалзался пророком в тот памятный вечер в январе 1957 года! И как раз в конце того января мне выдали новый паспорт на имя Ивана Ивановича. А длилась эта процедура тоже почти год, вместо месяца. Впрочем, я сам с юных комсомольских лет ратовал за претворение в жизнь всяких директив вышестоящих органов, хотя не все они были верными и обдуманными. А идеальными они вообще никогда не были, иначе не породили бы такого махрового бюрократизма, приносящего людям страдания.
Истекший год был насыщен и другими событиями. В конце декабря на Пленуме ЦК были исключены из состава ЦК и Президиума ЦК старейшие деятели партии — Молотов, Маленков и Каганович — как противники претворения в жизнь решений XX съезда партии. Время не считается ни с какими авторитетами!
Глава девятнадцатая
Не страшны ему громы небесные,
А земные он держит в руках.
Н. А. Некрасов